готово по подарку для мамы. Мы останавливаемся в дверях и поём именинную песню Happy Birthday! Отец старается громче всех. У него узел на халате расплёлся. Мы выводим второй куплет. Мама тихо лежит в кровати спиной к нам и головы не поворачивает. Мы тоже замолкаем. Отец приходит в нетерпение и тихо окликает: — Вера! С днём рождения! — Никакого ответа. Она или спит, или не желает нас слышать. Болетта хмурится. — Пожалуй, оставим её на время одну, — говорит она. Фред бледен, плоский пакетик с подарком он сжимает обеями руками. Отец принимается спорить: — Так не пойдёт. У неё день рождения! — Его голос задувает свечку, и тут наконец мама поворачивается. Лицо серое, измождённое, я едва узнаю её. Волосы висят космами, как будто она ни разу в жизни не наведывалась в парикмахерскую. Она смотрит на нас огромными сухими глазами. Может, не узнаёт нас? И принимает за чужаков, нагло вломившихся в спальню? Мне страшно так, как не было, наверно, ещё никогда в жизни. На глаза наворачиваются слёзы, но я не решаюсь зареветь, лишь всхлипываю. Фред лягает меня по ноге. Отец идёт к кровати. Болетта удерживает его за плечо, но он стряхивает её руку. Он озадачен и обижен. — Вера, ты не заболела? — Мама отлепляется от подушки. — Сколько мне лет сегодня? — спрашивает она. Отец останавливается. Издаёт смешок. — Так, так, ты и это забыла, — говорит он. — Сколько мне лет? — настырно повторяет мама. Я было открывают рот, но Фред лягает меня ещё больнее. Поэтому отвечает отец. — Дорогая, — говорит он, — сегодня тебе ровно тридцать пять лет. Ни днём меньше и ни часом больше. — Мама сползает опять лицом в подушку, она пластается по кровати, как тень. — И что я получила от жизни? — спрашивает она. И сама же отвечает — Ничего! — и лупит по матрасу. Мне хочется, чтоб она перестала так говорить. Как выжить, если твоя мама несчастна и всё ей безразлично? Она сердится на нас, это понятно, хотя чем мы провинились? Я сжимаю зубы так, что сводит скулы. Болетта отставляет поднос с кофе и булочками. — Ну, ну, — шепчет она. Отец стоит как в воду опущенный и пытается изобразить улыбку. — Ничего? Ты чуточку преувеличиваешь, верно? — Мама вперяет в него глаза, в которых горит такая ненависть, какой я сроду не видел. — Преувеличиваю?! Ну, Арнольд Нильсен, расскажи мне — что я получила от жизни?! — Отец задумывается. — Во-первых, ты получила двух отличных парней, — говорит он. Мама заливается слезами. Фред подходит к ней и кладёт на одеяло свой подарок. — Поздравляю с днём рождения, мама, — говорит он громко. Помешкав, мама нерасторопными руками медленно вскрывает обёртку. Это хлебница. Фред сделал её на труде. Сверху он выжег МАМЕ ОТ ФРЕДА оплывшими коричневыми буквами, они ещё пахнут жжёным, и нет ни одной ошибочки. Но мама едва ли замечает всё это. — Спасибо, — только и буркает она чуть слышно. На лице Фреда проштамповано «разочарование», он сглатывает, чтобы скрыть его, да где там. Отец хлопает его по плечу. Фред фыркает и вырывается. Настаёт моя очередь. Я вручаю маме свой подарок. Она разворачивает его, так же устало: мол, всё пустое. Это кольцо для салфетки. — Спасибо, — бормочет она, не глядя на меня. Потом она запихивает хлебницу и кольцо в тумбочку и прячется под одеяло. Отец в растерянности. — Ну вот, — говорит он, — теперь нам не хватает лишь хлеба и салфетки. — Из кровати ни звука. — Раз ты получила хлебницу и кольцо для салфетки, — растолковываю я. Отец громко смеётся. В одиночку. Мама смотрит на него самыми узкими на весь Фагерборг глазами. — Если тебе нечего дать мне, кроме твоего фальшивого смеха, убирайся! — Отец не уходит. Он оскорблён. До глубины души. Но он не уходит. Он потуже затягивает ослабший пояс халата. Болетта приносит «Малагу» и щедро наливает полный стакан, но мама не желает пить. Тогда Болетта выпивает его сама, а я втягиваю сладкий и жаркий аромат, и на пьянящее мгновение он заставляет меня отвлечься и забыть, что у мамы день рождения, что она несчастна и не радуется подаркам, которые мы ей сделали. — Я даю тебе не свой смех, — дрожащим голосом говорит отец. — А что ж тогда? — спрашивает мама, не глядя на него. Болетта подливает «Малаги» в стакан. Но маму она по-прежнему не прельщает. Я оглядываюсь на Фреда. Он сжал кулаки. Отец подходит поближе к кровати. — Я даю тебе не свой смех, — повторяет он, — а твой. Я заставляю тебя смеяться. — Давно уж нет, — шепчет мама. В ответ на такое несуразное заявление отец долго качает головой. — Это что же, я пересёк всю Европу с чемоданом, полным аплодисментов, а не могу рассмешить Веру Нильсен с Киркевейен? — Мама вздыхает и отгоняет его взмахом узкой руки, пальцы болтаются, как неживые. Вот я и узнал. Мы ей надоели. Мы ей больше не нужны. У меня сводит болью внизу живота. И жжёт где-то пониже сердца. И вот тогда отец откалывает-таки коленце в коронных своих традициях. Вернее всего, он выжидал именно этот момент, поставил всё на одну карту. Молча, сгорбившись, он плетётся к двери. Вдруг — останавливается. Поворачивается к нам. Расправляет плечи и щёлкает пальцами, словно вспомнив, что забыл сказать ещё кое-что. А затем он переиначивает ситуацию. Выворачивает тягостный момент наизнанку — и завоёвывает публику. Он превращает невыносимое в нечто, с чем можно жить. Выжимает смех из уныния. Я так жалею, что он не сказал этого сразу, с самого начала! — Если я теперь не могу рассмешить тебя, может, мне позволено будет пригласить тебя в поездку по Италии? — В спальне делается совершенно тихо. Мы все выкатываем глаза на отца. Он качается на носках своих старых тапок, нащупывает в кармане халата половину сигары и вставляет её в рот. Даже лежащая в кровати мама теряет безразличие и недолго удерживается от того, чтобы не повернуться к нам. — О чём ты говоришь? — спрашивает Болетта. — Я говорю о прославленной Италии, — отвечает отец Болетта громко прочищает нос и добавляет себе «Малаги». Медленно приподнимается мама. — Италии? — шепчет она. Вот он — триумф. Отец заставил-таки разрумяниться мамины щёки и распушиться её волосы. Он завоевал её, в очередной раз. Отец бросает на меня быстрый взгляд через плечо, как будто мы сделали это сообща, как будто с помощью хлебницы, кольца для салфетки и мечты об Италии мы вместе вернули мамино расположение августовским утром 1960 года, в день её тридцатипятилетия. Отец прячет сигару на место в карман и присаживается на кровать. Он невозмутим и спокоен. Ловко повязав нас по рукам и ногам, он затягивает путы, затягивает до предела, пока они не начинают лопаться, пока мама не поднимает руку, чтобы вытрясти из негo подробности. В эту последнюю секунду он упреждает её словами: — Однажды ты поехала со мной на остров на Крайнем Севере, чтобы окрестить Барнума. На этот раз я хочу позвать тебя далеко на юг. — Мама снова замолкает. Глаза как два вопросительных знака. Теперь отцова очередь вздыхать, не тяжело, нет, добродушно и покровительственно. — Чем плоха идея проведать Флеминга Бранта, дружка-некрофила Пра из Белладжо? — Болетта топочет ногами: — Он лишь написал некролог, Арнольд Нильсен! И спасибо ему, не надо его трогать! — Отец смеётся: — Сказавши «А», говори «Б». Ну, ты едешь? — Нам это не по карману, — шепчет мама. Отец лишь пожимает плечами, смакуя удовольствие. — Смотря что у кого в кармане, — говорит он и движением фокусника вынимает из халата пакет, снимает с него коричневую обёртку, и мы видим, что это деньги, пачки купюр, мы перестаём дышать и подаёмся ближе. Я беру Фреда за руку, он не вырывает её. — Итальянские лиры, — шепчет отец. Болетта сморкается оглушительнее прежнего и заявляет, что этому богатству цена пол-эре. Но отец пропускает её слова мимо ушей. Ему более любо смотреть на маму, она берёт одну бумажку и тут же роняет её, быстро и недоверчиво, и становится собой обычной. — Где ты взял деньги? — спрашивает она. Отец понимает, что так он сдаст отвоёванные позиции, что нужно идти в наступление и раздавить сомнение и недоверие в зародыше. Ответ у него наготове. — Это окончательный расчёт за «бьюик», дорогая, — говорит он. И чмокает маму в щёку. Не вызывая сопротивления. Болетта почти что вклинивается между ними. — И как же мы, по-твоему, отправимся в Италию? Пешком, на своих двоих? — Отец смотрит на неё с бесконечно терпеливым выражением лица. Сейчас он увенчает возведённую конструкцию своего триумфа шпилем: он решил превзойти самого себя. Сегодня он точно на равных с Всемогущим. — Я думал, проще поехать на машине, — говорит он. И машет в сторону окна. Мы кидаемся к нему, рывком сдвигая занавески. Там внизу, на углу стоит единственный на всю улицу автомобиль. Не «бьюик-роудмастер», конечно. Скорее чёрный ящик на колёсах. «Вольво-дуэт». А себе отец купил новые шофёрские перчатки из чёрной кожи. Он обнимает маму. — С днём рождения, любимая! — говорит он.

Тем же вечером мама спрашивает, понизив голос — Где ты взял машину? — Я лежу в кровати и прислушиваюсь. Мне слышно, как отец прокашливается, вышагивая круг по комнате. — Я расскажу самое главное, — говорит он. — Сделай милость! — Это гремит голос Болетты. — Шш, — шипит мама. — Один друг был мне должен, — говорит отец. — Что за друг? — спрашивает мама. Раскатывается отцов смех. — У меня много друзей, — отвечает он.

Ночью я не могу заснуть. Радость лишает меня сна. Мы поедем в отпуск. В заграничное путешествие. Я получил от отца итальянскую монетку — привыкать. Лира невесомая на ощупь и стоит меньше одного эре. Легковесная монетка зримо напоминает мне, как мрачна и печальна была утром мама, мажет дёгтем мою радость. Что же я смогу купить на эту денежку? И что стану делать с покупкой? Я роняю монетку на пол, но не слышу удара об пол. — Чего мама так огорчалась? — осторожно спрашиваю я. Но Фреда нет, и ответа