Юноше чудилось, что враги приближаются, как беспощадные охотники. Он был вне себя, весь кипел от ярости. Топал ногой, злобно скалил зубы, глядя на клубящийся дым, который грозил захлестнуть его, точно призрачный поток. Противник явно решил не давать ему ни минуты передышки, ни минуты на спокойное раздумье - как же тут не взбеситься! Вчера он сражался и удрал с поля боя. Пережил немало приключений. И сегодня он имеет право отдохнуть и спокойно поразмыслить. Как было бы приятно рассказать неискушенным слушателям о том, чему он стал свидетелем, или глубокомысленно обсудить перспективы войны с другими столь же опытными воинами! К тому же ему необходимо восстановить силы. После вчерашней передряги у него ныли все кости. Он довольно потрудился, пора перевести дух.

Но люди в серых мундирах как будто не ведали, что такое усталость; они продолжали сражаться с прежним пылом. Юноша люто их ненавидел. Вчера, когда ему казалось, что на него ополчился мир, он ненавидел его богов - и малых и больших, сегодня он так же страстно ненавидел вражескую армию. Он не котенок во власти злых мальчишек и не позволит истязать себя, твердил себе юноша. Опасно загонять человека в угол: у самого кроткого вырастают тогда когти и клыки.

Он наклонился к другу и прошептал ему на ухо, грозя лесу кулаком:

- Если они и дальше будут наседать на нас, пусть пеняют на себя. Нельзя так испытывать терпение людей.

Тот тряхнул головой и спокойно ответил:

- Если они и дальше будут наседать, то сбросят нас в реку.

Юноша даже взвыл от этого замечания. Он стоял, пригнувшись за невысоким деревом, злобно сверкая глазами, по-собачьи ощерясь. На нем все еще была неумело наложенная повязка с пятном запекшейся крови. Волосы растрепались, несколько непокорных прядей свешивались над повязкой. Мундир и рубашка расстегнулись, обнажив загорелую юношескую шею. Он судорожно глотал слюну.

Его пальцы нервно вцепились в ружье. Как ему хотелось, чтобы оно обладало всесокрушительной мощью! Враги смеются, издеваются над ним и его товарищами, убежденные в их слабости и ничтожности. Юноша понимал, что не может отомстить за это, и, обуянный темным, неистовым, как дух зла, гневом, мысленно совершал омерзительные жестокости. Враги, эти мучители, точно комары, алчно пьют его кровь, и сейчас он готов был отдать жизнь, лишь бы, отплатив по заслугам, увидеть их лица, искаженные гримасами боли.

Метер войны бушевал над полком, и вот уже первая пуля впилась в его передовую линию, за ней последовали фугие. Тотчас прогремел дружный и достойный ответ. Медленно опустилась на землю плотная завеса дыма.

Острые, как ножи, языки ружейного огня неистово резали и кромсали ее.

Бойцы представлялись юноше животными, которые сгрудились для смертельной схватки на дне погруженной во мрак ямы. Ему чудилось, что он и его товарищи из последних сил отбиваются от наступающих, все время бешено наступающих изворотливых и скользких тварей. Эти существа, без труда увертываясь от ударов карминно-красных рогов, с непревзойденным искусством продолжают наползать справа, слева, отовсюду.

Когда юноше, погруженному в смутное забытье, померещилось, что его ружье не более, чем простая палка, он окончательно забыл обо всем на свете, кроме своей ненависти, кроме жажды размозжить сверкающую улыбку торжества, которую угадывал на лицах противников.

Окутанная дымом синяя линия извивалась, как полураздавленная змея. В страхе и ярости она судорожно дергала головой и хвостом.

Юноша не сознавал, что он стоит, уже выпрямившись во весь рост. Не понимал, где верх, где низ. Один раз даже потерял равновесие и грохнулся наземь. Но мгновенно вскочил на ноги. Все же в его взбудораженном мозгу одна мысль успела отделиться от мешанины других: не потому ли он упал, что его ранили? Но он тут же забыл об этом. И больше не вспоминал.

Он снова пристроился за деревцом, твердо решив защищать эту позицию от покушений пусть хоть целого мира. Ему и в голову не приходило, что армия может одержать сегодня победу, но это лишь укрепляло в нем решимость драться до последнего дыхания. Лес был так набит людьми, что юноша совсем потерял ориентировку и знал лишь одно: с какой стороны залег враг.

Вспышки выстрелов жалили его, горячий дым обжигал кожу. Ствол ружья так накалился, что в другое время юноша не смог бы дотронуться до него, но сейчас он продолжал вгонять заряды лязгающим, гнущимся шомполом. Если ему удавалось прицелиться в фигуру, мелькающую за пологом дыма, он нажимал на собачку с таким злобным ворчанием, словно с размаху ударял кого-то кулаком.

Когда под натиском полка противник хоть немного отступал, юноша бросался вперед - точь-в-точь как пес, который, видя, что враг заколебался, начинает наскакивать на него, время от времени оборачиваясь и требуя поддержки. Но если ему самому приходилось отступать, он делал это медленно, неохотно, и в каждом его шаге чувствовалось негодующее отчаянье.

Он был так поглощен своей ненавистью, что продолжал палить, даже когда все вокруг него прекратили стрельбу. Занятый делом, он не заметил наступившей вдруг тишины.

К действительности он вернулся, только когда услышал хриплый смех и полупрезрительное, полуудивленное восклицание:

- Ты что, совсем спятил, осел безмозглый? Протри глаза, стрелять-то не в кого! Ну что это такое, Господи милостивый!

Обернувшись и все еще не опустив ружья, юноша посмотрел на синюю линию товарищей. Теперь, когда наступила передышка, они изумленно уставились на него. Превратились в зрителей. Он снова обернулся в сторону врага и сквозь поредевший дым увидел, что там никого нет.

Секунду он стоял в полной растерянности. Потом в тусклой пустоте его глаз засверкал огонек понимания.

- Угу! - произнес он, осознав происшедшее.

Он подошел к товарищам и сразу повалился на землю. Как будто его сбили с ног. Тело заливал жар, в ушах все еще грохотал бой. Он ощупью потянулся к манерке.

Лейтенант продолжал смеяться каркающим смехом. Он точно опьянел от сражения.

- Вот с места мне не сойти, но будь у меня десяток тысяч таких диких кошек, как ты, я за неделю бы выколотил душу из этой войны! - крикнул он юноше и над

менно выпятил грудь.

Иные из солдат, бормоча что-то, боязливо смотрели на юношу. Несомненно, пока он без устали заряжал ружье, и стрелял, и клял все на свете, товарищи нет-нет да озирались на него. И теперь он представлялся им коплощенным злым духом войны.

Шатаясь, к нему подошел его друг и спросил с недоуменным испугом:

- Как ты сейчас, Флеминг? В порядке? Скажи правду, Генри, с тобой ничего не стряслось?

- Ничего,- с трудом ответил тот. Ему казалось, что в горле у него полно иголок и колючек.

Собственное поведение заставило его призадуматься. Значит, в нем крепко сидит первобытный человек, неразумная тварь. Он дрался, как язычник, защищающий свою веру. Теперь он понимал, что так драться было захватывающе прекрасно и в общем совсем не страшно. А со стороны он, должно быть, производил потрясающее впечатление. В этой схватке ему удалось одолеть препятствия, которые казались неприступными горами. Они упали, как картонные скалы, и теперь он имеет право именоваться героем. И он даже не заметил, как это произошло. Крепко спал, а когда проснулся, оказалось, что его уже посвятили в рыцари.

Растянувшись на земле, юноша с наслаждением ловил взгляды однополчан. Пороховая гарь размалевала их лица черной краской всевозможных оттенков. Иные были чумазы до неузнаваемости. От всех разило потом, все дышали тяжело, с присвистом. И эти измазанные лица то и дело поворачивались к юноше.

- Жаркое дело! Жаркое дело! - кричал как в бреду лейтенант. Он шагал взад и вперед неустанно и стремительно. Порою ни с того ни с сего разражался диким