- Мы хотим пойти есть, если это вас устраивает, – говорит Али.

- Да, с большим удовольствием, я очень голоден.

- Вы оказали нас всем, но особенно нашей сестре, высокую честь, господин Крёгер... Вы поцеловали ей руку, говорит старший брат, глубоко покраснев.

- Позвольте мне, по крайней мере, на несколько часов снова стать тем человеком, каким я был раньше, когда-то. Достаточно долго я уже не был им, и кто знает, что еще мне предстоит.

Занавесы отодвинулись, татары отошли в сторону и поклонились. Мы пошли в столовую.

Кривые сабли, инкрустированные кинжалы и ножи, пики, старый лук, рядом с ним колчан, все окружено множеством стрел. Все это придавало тяжелый, почти мрачный отпечаток комнате с блестящей мебелью из кавказского грецкого ореха. Широкий стол был накрыт белой скатертью из камчатной ткани и старыми восточными серебряными приборами.

- Я поставил для Вас также бутылку водки. Мы татары не пьем алкоголь, так как наша религия запрещает нам это.

- Очень мило с вашей стороны, – ответил я, – но я сам пью только тогда, когда этого требует гостеприимство.

- Но тогда вы, все же, выпьете после жаркого бутылку вина. Я ее тоже припас для вас.

Татарка, служанка Исламкуловых, подавала на стол тихими, искусными движениями.

- Собственно, Фаиме не должна была бы есть с нами, так как мы не показываем наших женщин чужим мужчинам. Это старинный обычай, в нем, наверное, есть что-то хорошее, но вы – не русский и не принадлежите к числу «других». Фаиме очень просила меня об этом, и я не могу так легко отказать моей сестре в этом одном желании. Она ведет однообразную, полностью углубленную в себя жизнь, она очень молода и как раз охотно хочет побеседовать.

- Будьте, пожалуйста, столь любезны, господин Крёгер, и расскажите действительно нам побольше, – добавила Фаиме. – Вы можете говорить у нас открыто обо всем, так как этого никто не услышит. Вы... среди друзей.

- То, что только что сказала моя сестра, совершенно искренне, господин Крёгер. Вы можете доверять нам.

Я схватил протянутую мне руку татарина, и снова он таинственно улыбнулся мне.

Я ел за троих, шашлык был приготовлен блестяще, крымское вино пылало как пламенная кровь.

Ужин был закончен, мы вернулись в жилую комнату. Я попросил разрешения закурить. Фаиме принесла мне сигареты в коробочке из розового дерева.

- Моя сестра приготовила сигареты для вас с особенной тщательностью из свежего табака Месаксуди, – благосклонно заметил Али. [Константин Месаксуди – основатель и многолетний владелец крупнейшей табачной фабрики в Керчи, понтийский грек по происхождению – прим. перев.]

Когда девушка подала мне сигареты и огонь, я поцеловал ей руку, и снова мне пришлось остановить дыхание под напором этого сильного, настоятельного ощущения счастья.

- Вы не сочтете за дерзость, – начал я, – если я сразу же обращусь к вам с одной очень большой просьбой.

- С моей стороны было бы невежливо, если бы я вынужден был повторить уже сделанные вам признания, – прервал меня самый старший.

- Вы все знаете, кто я и откуда я прибыл. Вы также знаете, что меня в любой день могут повесить, мое освобождение является только отсрочкой. Я хотел бы закрепить ту свободу, которой я достиг в Никитино, до тех пор, пока продолжается война. Я должен послать кого-то в Петербург к моим друзьям, которые могут мне помочь. Понимаете ли вы, как это ужасно... постоянно ждать смерти? День ото дня, каждый час?!

Мои хозяева молчали и мрачно глядели вперед. Фаиме сидел на полу на множестве пестрых подушек. Она была похожа на маленького, таинственного Будду. В руке она держала коробочку из розового дерева.

- Сделайте мне одолжение, Исламкулов, езжайте в Петербург. Я дам вам письмо к моему слуге Ахмеду, рекомендации, которые сразу открывают вам все двери, которые остаются запертыми для других. Поезжайте, как можно скорее! Я восемь месяцев ожидал в тюрьмах смерти, и теперь... с тех пор, как я свободен... я больше не могу... я действительно больше не могу... Никто не знает, что происходит у меня внутри...!

Я поднимаю голову и смотрю на Фаиме. В ее глазах стоит ужас, как тогда, когда она впервые увидела меня в одежде каторжника. Я невольно протягиваю к ней руку, она подходит ко мне как лунатик. Я хватаю ее руки, я целую эти руки, которые вдруг обнимают мою голову...

- Я поеду... , – шепчет она.

- Скажите в Петербурге, что они должны казнить меня... сразу...! Но они не должны заставлять меня ждать смерти! Это негуманно!... Я... не могу... не могу больше!

- Спокойно, господин Крёгер, Ахмед сообщил обо всем. Мы мусульмане не бросим вас!

Это сказал Али. И позже, когда он провожал меня до самой двери моего дома, добавил: – Приходите к нам, всякий раз когда хотите. Тогда вы, по крайней мере, не будете одиноки. Вы для нас желанный гость в любое время.

Он подает мне руку, она легко ложится в мою. Лицо мужчины безучастно, только быстрая улыбка промелькнула на нем, как будто бы ее вообще не было. Немного раскосые глаза смотрят на меня... В уголках глаза только я читаю искренность азиата.

- Спокойной ночи, господин Крёгер... Тихо прозвучали эти слова, и татарин поклонился мне, как будто он слуга, а я господин.

Он удаляется. Шаг его легок и тих.

Искренне ли все это задумано? Сможем ли мы, европейцы, когда-нибудь понять лицо Азии? Можем ли мы отчетливо читать на нем?.. Чудесное, неизвестное до сих пор чувство овладело мной.

Я пытаюсь понять это, разобраться – напрасно. Где-то в тщательно продуманном точном анализе есть пробел, который я не могу обнаружить. Но почему?

Я перенес восемь месяцев тюрьмы, я начинаю все сначала. У меня не было в течение этого времени серьезных болезней. Это правильно. Дальше. Мои физические силы снова почти в том же состоянии как во время моего бегства и моей борьбы у финско-шведской границы. Это тоже правильно.

И, все же, я стал внутри другим человеком!

Вернется ли все со временем на свое место?

Стану ли я снова таким, каким был прежде...?

Я не смогу быть таким, потому что что-то во мне разбилось, лопнуло... и это никогда уже не станет снова невредимым, никогда.

Часами неподвижно сидеть на теплом солнце, совершенно оторвавшись от всего и погрузившись в себя, смотреть вдаль, ни о чем не думать и не ждать... ничто. Это то, чего я снова хотел бы. Я однажды научился этому в тюрьме.

Тихая ночь. Я упал на кровать.

Передо мной стоит Фаиме...

Ее руки гладят мою голову, мое лицо.

Я хватаю ее... это только сон.

Вечером она пришла ко мне и принесла мне книгу. Это были «Воспоминания из Баден-Бадена» Ивана Тургенева.

- Но я не могу держать книгу у себя, мне это запрещено. Да и у вас тоже из-за этого могут быть самые большие неприятности.

- Я же могу просто забыть ее. Она лукаво смеется и удаляется на своих проворных ногах.

Мои пальцы охватывают книгу. Резким движением я широко раскрываю окно.

Теперь ночной воздух дует через открытые окна и приносит аромат леса и приближающегося утра.

Я с большой радостью последовал приглашению татар. В их доме я болтал с Фаиме. Там я также писал свое письмо; в нем было много, очень много страниц.

Фаиме очень радовалась предстоящей поездке в Петербург; для нее это было исполнение ее самого