большого желания, ее самой смелой мечты, о чем она раньше и думать не могла бы.

Я рассказывал ей о Петербурге и Москве, о театре, опере, о балете в резиденциях, о юге России, Крыме, Черном море, Кавказе. Я рассказывал, как рассказывают детям, и Фаиме сидела со стучащим сердцем, красными щеками и светящимися глазами.

Между тем мое письмо было закончено, и я стал тихим и задумчивым. Мое повествование тоже подошло к концу.

- Сильно ли вы огорчитесь, Фаиме, если я лишу вас очень, очень большой радости?

- Если я смогу этим вам помочь, тогда нет. Я знаю, что вы не будете лишать меня радости без какой- то очень важной причины.

Я смотрел на нее молча, со всеми усилиями пытался овладеть собой, но мои глаза становились хмурыми.

- Я остаюсь... у вас... я остаюсь, – шептала она.

И мои слезы падали девушке в открытые руки.

Уехал Мохаммед.

Письмо ускользнуло от цензуры.

Вечерами мы с Фаиме ходили гулять вплоть до границы «зоны свободы». На маленькой, поросшей лесом возвышенности мы садились и болтали. Фаиме в большинстве случаев молчала. Я рассказывал ей о столицах Европы, о жизни за границей, моих поездках, о высоких, вечно покрытых снегом горах, синих озерах, о культуре и красоте. Но охотнее всего я рассказывал, однако, о моей родине и о море.

Фаиме слушала меня с детским воодушевлением и преданностью. Потом мы снова молчали долгое время.

- Фаиме, вы сделаете мне одно большое одолжение?

- Да.

- Знаете, я до сих пор тщетно искал того человека, кто дал мне милостыню и с нею свободу.

- Вы не рассердитесь на меня, если я не выполняю это ваше желание? Она посмотрела на меня. В ее глазах я прочел просьбу.

- Не рассержусь, но опечалюсь.

- Оставьте, все же, этому неизвестному радость того, что он дал что-то, не слыша благодарности. Вы наверняка опечалите его. Вероятно, он наблюдает за вами издалека, радуется втайне и не хочет слышать благодарности от Вас. Может быть, это его единственная радость. Почему вы хотите разрушить ему ее?

- Возможно, он отдал последнее и теперь испытывает нужду.

- Это все европейцы, собственно, являются такими трезвыми? Разве вам не знакомо ощущение, когда вы отдаете что-то от всего сердца и от самой чистой души? Внимательно и вопросительно ее черные глаза смотрят на меня. Ее маленькая рука берет мою.

- Нет, Фаиме, мне не было знакомо такое ощущение. До сих пор моя вся жизнь была только работой и движением вперед. Числа и машины, трезвое мышление и действие.

Медленно она убирает назад свою руку.

- Мои воспитатели и моя жизнь никогда не говорили со мной о чувствах. Однако, вероятно, я могу научиться понимать это ощущение. Не уходите, не оставляйте меня снова одну. Внезапно я краснею, я стыжусь своего попрошайничества. Не требую ли я снова милостыню?

- Я дала вам милостыню... Ее рука возвращается, робко, стеснительно. – Но я не хотела обидеть вас.

Тяжело дыша, Фаиме лежит на моей груди. Ее рот пылает от моих поцелуев. Он немного приоткрыт. Ее глаза сияют. Медленно поднимаются ее руки, осторожно я убираю назад широкие рукава. Она кладет голые, мягкие руки мне вокруг шеи и шепчет: – Я так безгранично люблю тебя!

Числа! Машины! Годы железной работы! Беспокойное стремление и творчество! Трезвое мышление и действие!

Как бесполезно все это вдруг...

На следующий день, я как раз обедал и читал газеты, которые все были скомканы. Это была «макулатура» самой последней даты.

В двери беззвучно появляется фигура.

- Фаиме...!

Ее губы так горячи. Я поднимаю ее на руки и качаю как ребенка.

- Петр, – шепчет она, – теперь я всегда буду называть тебя так, потому что ты велик и силен. Ты как Петр Великий для меня! Я не могла спать всю ночь. Мои губы пылали и дрожали. Я была непостижимо счастлива. Я нигде не нахожу спокойствия. Я не узнаю больше саму себя и больше ничего не могу понять. Все изменилось этой ночью, ты, мои братья и все вокруг меня. Сегодня за завтраком Али сказал мне, что у меня никогда еще не было таких светящихся глаз. Теперь я знаю, что такое счастье, я ответила ему, а он улыбался так благосклонно, как я его никогда еще таким не видела. Но твои глаза такие странные. Они часто могут быть настолько колючими, что становится жутко, как тогда, в нашей лавке, когда ты не захотел взять деньги.

- Вот что ты уже успела открыть во мне! И ты... знаешь ты, что ты значишь для меня?... Фаиме! И на всем свете есть только одна Фаиме для меня. Я знаю, я никогда больше не найду другой Фаиме.

- Любишь ли ты меня также...?

- Безгранично! Я целую девушку, как будто потеряв рассудок, и внезапно я знаю, что никогда не смогу оставить ее, никогда больше.

Я все еще держу ее на руках и иду с ней к зеркалу. Она кладет свою голову к моей и шепчет:

- Всякий раз когда я отныне буду смотреть на себя в зеркале, я всегда буду видеть тебя рядом со мной, так же как теперь.

- Петр, – просит она смущенно, – давай купим пирог и будем пить кофе в твоей квартире. Мне этого так хочется.

Мы вышли на улицу. Фаиме как будто преобразилась. Она больше не была прежней татарской девушкой, теперь она чувствовала себя принадлежащей мне. Все должны были видеть нас вместе.

- У вас теперь ваш первый визит, господин доктор, и какая уважаемая гостья. Позвольте мне, все же, принести вам несколько стульев и стол, Вы же не можете сидеть на сундуках, это так безобразно, – заметила моя хозяйка, сияя всем лицом.

Питье кофе было очень уютно. Фаиме и я болтали как два свободных счастливых ребенка.

Внезапно врывается Игнатьев. Сердитый и грязный, как всегда.

- Я должен знать, что в этом пакете. Я видел, как вы зашли с ним. И он указывает на пакет с книгами. Фаиме принесла их.

- Это вас вовсе не касается, это принадлежит мне, звучит короткий и решительный ответ. Я еще никогда не слышал, чтобы Фаиме разговаривала так.

- Откройте это немедленно. Что там? Книги?

- Вы не имеете права ничего мне приказывать! Татарка с пренебрежением глядит на разъяренного писаря..

Теперь встаю я. Фаиме боится, но Игнатьев уже убежал.

- Не бей, Петруша, дорогой, Петруша, ради меня, будь добр, пожалуйста. Как кошка Фаиме бросается к пакету и выбрасывает его из окна на двор.

Игнатьев уже появился снова, с ним караульный солдат, который стоит на посту в будке перед моим домом. У него в руках винтовка с примкнутым штыком. – Пакет! Где пакет с книгами... где он тут? Я хочу это знать. Он ведь только что был здесь! Я же не сумасшедший!

- Игнатьев, вы можете перерыть всю мою квартиру, у вас есть на это право, но если вы не найдете, пакет с книгами, о котором вы тут болтаете уже так долго, тогда горе вам!

Игнатьев внезапно успокаивается. Дрожащими руками он поднимает сундуки, разбрасывает их, пот течет у него по лбу. Фаиме идет к двери.

- Господин Крёгер, вы не должны обижаться на меня, если я сейчас уйду. А вы, вы больны, и должны знать, от чего!

Последние слова относятся к писарю. Фаиме уходит.

Немногие сундуки и кровать быстро осмотрены, во всем остальном квартира абсолютно пуста.