Выждав, когда они уйдут, Лукерья выскользнула из дому, свернула к избе Дрынова, долго стояла у ворот. Залаял цепной пес, заскрипели ворота.

И через час две тройки, по брюхо утопая в снегу, понеслись к лесу. В широких розвальнях лежали солдаты и лазаревские надзиратели. Дрынов стоял на коленях, накручивал плеткой, торопя возниц.

Предчувствуя недоброе, Моисей воткнул лопату в снег, следил за тройками, пока те не скрылись в лесу.

— Ловить Еремку! — догадался Данила.

Моисей пробежал несколько шагов, увяз по пояс в сугробе, в бессильной ярости погрозил кулаком.

— Ну погоди, змея, — сказал Васька.

— Ты чего? — подивился Кондратий.

Васька не ответил, замахал лопатой.

К вечеру взмыленные тройки вернулись. На передних розвальнях, скрученный веревками, лежал Федор. Дрынов спрыгнул с саней, подошел к мужикам, погрозил культей:

— Бунтовщика укрывать? Запорю!

Левый глаз его заплыл, из-под шапки высовывалась окровавленная тряпица.

— Далеко Еремка по тайге не уйдет. А ежели вы его скроете!..

Он выругался, побежал к саням.

— Сирин — иуда! — закричал Васька. — Иуда Искариот!.. А ведь из одной чашки у костра пили. — Он отплюнулся, перекрестился.

В сумерках подходили к казарме. Моисей поотстал — ноги были тяжелыми, словно чужими. Затравленным зверем бродит сейчас по тайге Еремка Демин, утопая в снегу, без куска хлеба. Скоро голод и холод прогонят его оттуда. И что тогда? Неужто Васька говорил верно, и это Тимоха с Лукерьей предали Еремку! А почему Федора взяли?.. Моисей предупредил товарищей, чтобы ни слова не обронили Глаше. Но и ее теперь, наверное, не оставят в покое. Эх, Еремка, Еремка, горячая голова, что ж ты натворил!

До слуха донеслись причитания. Он ускорил шаги, открыл дверь в казарму. На узкой скамейке лежала Глаша, в ее руках, скрещенных на груди, потрескивала тоненькая свечечка, бросая отсветы на прислоненную к пальцам иконку, на лбу белела бумажная лента — венчик с изображением спаса, богоматери и Иоанна-богослова. Бабка Косыха, обняв деминеких ребятишек, вглядывалась в освещенный подбородок упокойницы, трясла головою. Громко причитали набившиеся в казарму старухи. Одна стояла в изголовье, гнусаво выговаривала псалмы.

— Отмучилась.

— Царствие ей небесное.

— Раньше сроку… Не разродилась.

— Сиротки-то куда?

— Христа ради пойдут.

Люди шептались, а Моисею казалось, что это шуршат мертвенные осенние листья, сбитые дождем. Скудный попик отец Петр, помахивая напрестольным крестом, тоже шелестел что-то унылое и скорбное. За дверьми, заглушая это шелестение, звонко ударял топор: мужики сбивали из мерзлого дерева гроб.

Марья подвела к Моисею Васятку. Мальчишка стал поправляться и теперь весело смотрел из-под мамкиного платка на старуху, читающую по покойнице. Бескровные губы старухи приподымались, обнажая темные десны.

— Косыха обещалась растить деминских ребят, — сказала Марья. — Всем миром их выкормим…

И Глашу похоронили. На кладбище было уже много крестов, верхушки их уныло торчали из сугробов, сиротливо тянулись к низкому белесому небу.

Сперва в землю вбивали треугольником три осиновых кола, вокруг правильными рядами укладывали поленья, сначала бок о бок, потом вверх, сводя на конус. Посередке, между кольев, оставляли ход для дыму, на дрова кидали угольную мелочь, закладывали их землею, дерном. Получалась куча, вроде муравьиной. Дрова осторожненько поджигали, но без доступа воздуха они не вспыхивали, а только тлели, обугливаясь. Выкипала из них древесная кровь, с шипом уходил газ. Тут держи глаз востро: чуть проклюнется сбоку отдушинка, пролезет в нее змеинка воздуха, и собирай обгорелые головешки, а сам готовься на правеж. Но гляди: из макушки закурился дым. Созрел уголь. Теперь закрой кучу, чтоб задохнулось тление, пускай поостынет.

На первый взгляд наука проста, но Еремка никак не мог постигнуть ее хитростей. Однажды он сжег дотла целого «кабана» и был нещадно бит плетью.

— Еще помянете меня, — пригрозил он приказчику. — Вместе с вашим персюком уголь зубами из кучи вытаскивать будете!

Еремку снова повалили на обледенелую колоду.

Федор и Тихон перетащили его в нору-землянку, где жили с лета, оттерли снегом.

— Сбегу, — скрипел зубами Еремка. — Повидаю Глашу да ребятенышей и сбегу.

Черный от копоти, исхудалый Тихон уговаривал:

— Ну, сбежишь ты… И сам в тайге сгинешь, и нас ни за что запорют. И детишки-то твои как? Не надо этого, Еремка, не надо!

Но в метельную ночь, нацепив припрятанные в тайнике лыжи, Еремка ушел в лес.

Новых куч не зажигали, старые были погребены под снегами. Углежоги отсиживались в своих норах, время от времени разгребая проход, чтобы не задохнуться.

— Сгинет ведь Еремка-то, — крестился Тихон. — И за какие грехи этакая напасть… Эх, денег бы сейчас. Откупились бы мы от этого адова места, хозяйство б завели, добро бы копить стали.

— Добро, — сквозь зубы сказал Федор. — Кому оно нужно? — Он отрезал пояс, вспорол подкладку. Посверкивая при свете лучинки, посыпались рублевики с улыбающейся Екатериной. — На, бери добро!

Глаза у Федора стали жуткими, черная с проседью борода растрепалась.

Тихон в испуге отпрянул:

— Убивец ты!

— Нет, я покойник и утопленник.

— Врешь. Свят-свят-свят.

— Убил меня Лазарев и утопил на дне Финского залива.

Федор ощерил белые зубы, тихонько захохотал. Тихон попятился к выходу.

— Да ты не бойся, парень, — дернул его за полу Федор. — Выдумал я. Клад в лесу нашел. А говорят, кто найдет клад и не поделит его с добрым человеком, тому деньги не пойдут впрок.

Тихон пододвинулся поближе:

— Я и есть добрый человек.

— Знаю. Считай.

— А они… не в крови?

— Всякая деньга кровью напитана. Считай.

Дрожащими пальцами Тихон отсчитывал серебряные кружочки. Федор сгреб их обратно, засмеялся:

— Рано ты стал о добре помышлять. И откуда у тебя жадность такая?

— Отец всю жизнь копил.

— По тебе не видно.

— Да не вышло у него, — развел руками Тихон. — Мне завещал: «Будешь ходить, Тиша, в шелках да в бархате, ежли волю мою сполнишь, деньги паче жены возлюбишь».

— В железа нас ковать станешь, — кивнул Федор.

— Господь с тобой, да как же я против своих!?