— На аржанинку потянуло кабатчицу?

Волки подошли поближе.

После морозов снега размякли, загнили. А потом выползла из оврагов, закрутила метель. Ветер валил с ног, и приказчики Лазарева не трогали переселенцев. Мужики сберегли нары только для ребятишек, остальное порубили на дрова. Едкий дым, захлестываемый ветром, терзал глаза, горло. На земляном полу было холодно. Там, где спал человек, земля превращалась в грязную жижу. Гудела, выла метель, сотрясая стены казармы. Благо Еким добротно законопатил мохом каждую щель. Но стужа все ж таки пробиралась сквозь бревна.

Захворал Васятка. Моисей часами сидел, положив ладонь на раскаленный лоб сына. У бабки Косыхи давно кончились травы и снадобья, и она решила заговорить болезнь, хотя сама не очень-то веровала в заговоры.

— А ну-ко, давайте касатика поближе к теплу.

В казарме было темно, только красноватое пламя печки бликами озаряло высохшее лицо старухи. Никто не знал, откуда она и как угодила на строительство. На расспросы старуха отвечала:

— Надобна вам, потому и пришла.

Она ходила за больными, нянчилась с детишками, всем норовила помочь. Когда какой-то наветчик сказал, что у бабки Косыхи видали хвост, мужики чуть не выбросили языкатого за дверь.

Бабка Косыха теперь велела всем примолкнуть, налила в глиняную кружку воды, бросила в нее уголек. С уголька она кинула воду на Васятку и строго заговорила:

— Стану я, раба божья Косыха, благословясь, и потопаю себе, перекрестясь, во сине море…

— А ведь утопнешь, — сказал старший Еремкин сынишка.

— Не утопну. Легкая. Ты слушай дальше… На сине море лежит бел горюч-камень, на этом камне стоит божий престол, на этом престоле сидит пресвятая матерь, в белых рученьках держит белого лебедя, обрывает, общипывает у лебедя перо. Как отскокнуло, отпрыгнуло белое перо, так отскокните, отпрыгните, отриньте от раба божьего Василья родимые огневицы и родимые горячки. С буйной головушки, с ясных очей, с черных бровей, с белого тельца, с ретивого сердца.

За стенами бесовскими голосами подвывала вьюга. Все молчали, только напряженное дыхание выдавало многих людей. Марья так сдавила пальцы, что они побелели, Моисей гладил ее руку, не спуская глаз с Васятки.

— С черной печени, с белого легкого, с рученек, с ноженек, — бормотала старуха. — С ветру пришла — на ветер поди. С воды пришла — на воду поди. С лесу пришла — на лес уйди. Отныне и довеку. Аминь.

Она замолкла, обернулась к Моисею.

— А вы верьте и все сбудется.

— Бабушка, а где у тебя хвост? — опять спросил сын Еремки.

Косыха ласково погладила его по голове, сказала:

— Был у меня хвост в стародавние времена. Да шла я как-то по лесу и встреться мне отрок. Весь в белом, а на голове сияние несказанное…

Дверь в казарму с визгом распахнулась, ворвался метельный вихрь, и огромный белый человек вырос на пороге. Все в испуге закрестились. Моисей, Еким и Кондратий двинулись к двери. Человек захлопнул ее, встряхнулся, отер лицо.

— Еремушка! — закричала Глаша.

Ему помогли раздеться, усадили к печке. Щеки Еремки ввалились, были черны, из темных впадин лихорадочно горели глаза.

— В такую-то пору, — сказал Моисей.

— В лесу тише.

— А волки?

— Волки нашего брата боятся, горелым от нас пахнет. — Еремка недобро усмехнулся, повторил: — Горелым.

Моисей не узнавал своего побратима. Стал Еремка скупее на слова, угловатее в движениях, он словно сжался, готовясь к прыжку, и только ждал толчка, чтобы распрямиться и обрушиться на противника.

О жизни своей в лесу он рассказывал мало: мол, рубят березу, жгут уголь, ночуют в землянке. Федьке приходится туго. Южный он человек. Поморозился недавно, еле оттерли. Еремку Дрынов чтит и нарядчики тоже. Он опять недобро усмехнулся, почесал спину. Моисей понял, что его пороли, но при Глаше он сказать об этом не решается. Косоротый мужичонка, мудреного имени которого до сих пор никто так и не запомнил, осторожно спросил:

— Тебя отпустили или как?

— Еще калач на дорогу дали.

— Стало быть, убег! Привес ты беду на нашу голову.

— Твоя-то тыква целенькой останется… Глаше рожать скоро, вот я и пришел, — виновато посмотрел на товарищей Еремка.

— А ты оставайся, — сказал Васька. — Упрячем.

— Здесь не укроешься.

О чем говорили Еремка с Глашей всю ночь, Моисей не знал. Наутро углежог засобирался в обратный путь. Моисей вытащил из сундука сухой, будто камень, каравай, припасенный на случай разведок, но Еремка отказался:

— Ребятишкам побереги…

Захолонуло у Моисея сердце, но чувствовал он, что бессилен сейчас что-нибудь сделать для своего побратима, бессилен уберечь его от верной гибели. Еремка крепко притиснул его к себе, оттолкнул, выбежал в белую пляску. Окруженная женщинами, Глаша порывалась следом.

— Вернись, Еремушка, на кого ты меня спокинул! — голосила она.

Бабка Косыха коричневыми пальцами оглаживала ее спину, тихо-тихо приговаривала:

— Вот свиделись и опять придет. Ведь человек — букашка живучая. А испытать его богу угодно. И слезыньками тут не поможешь.

Моисею стало зябко. Прислонясь худой спиною к печке, он все глядел на дверь, все ждал, что вот вернется Еремка и скажет, что отпустили его, потому как рожает Глаша.

Дверь и вправду отворилась, хлестанув по жилью колючим снегом. Но вошел не Еремка, а кабатчица Лукерья. Распутывая пуховую шаль, она, не таясь, подошла к Ваське:

— Забыли, землячки, дорогу к теплу?

— Иди, иди, змея подколодная, — заворчала бабка Косыха.

— Замолчи, карга, тебе-то уж тепло не поможет.

Васька оглянулся на Моисея, насупился:

— И чего тебя, Лукерья, в такую пору принесло?

— Опостылело все! — неожиданно крикнула она.

Моисей видел, как сдвинулись к переносью ее широкие брови.

— А ты с нами оставайся, — сказал он.

— Не могу я жить по-вашему. Разве вы живете!.. И он проклянет! Проклянет!.. И жизни лишит. Я его знаю!..

Она выбежала, захлопнула дверь. Васька стоял посреди казармы, прислушивался к распевам метели. Что он различал в этом вое, Моисей не знал, но сам услыхал теперь голоса, полные грозной и лютой злобы.

Через день снега поулеглись. Покрутилась над землей дымная поземка и тоже замерла. Могучие сугробы с заломленными набок верхушками отливали синеватым блеском. Деревья стали бородатыми, тяжелыми, будто раздались вширь. Ошалелые от тишины чечетки прыгали по веткам, осыпая крылышками тонкую пыль. Мужики разгребали окна своих казарм, бабы протаптывали дорогу к сиринской лавке и магазейнам, унося за пазухою последние пожитки. А потом появились нарядчики, погнали всех на работу.