— Да, первоначально это не было творение христиан, — повторил Гроне. — Это были каменоломни, где добывали пуццоляну и вулканический туф на постройки. Они назывались arenariae. Цицерон пишет о них в речах, упоминая об Азиниусе.

— Ты сам таков! — шепнул нетерпеливо Аннибал. — Я не понимаю, — громко добавил он, — что тут интересного! Лабиринт в несколько этажей, тесные проходы, полки и ниши для гробов, попорченные и скверного стиля саркофаги, стертая и некрасивая живопись.

— А мысль? А воспоминания о слезах, мучениях, жертвах первых героев креста? — горячо подхватил англичанин, как всегда защищая местность и сливаясь с окружающим.

— Arenariae… — продолжал сосредоточенно Гроне, направляясь в тесный коридор, свод которого то опускался, то поднимался, а бока, в свою очередь, неравномерно суживались и расширялись: — о них упоминает также Светоний в Пероне, говоря, что Фаон советовал императору спрятаться in sресгь Egestae arenariae. Витрувий обозначает их тем же термином. Первые христиане…

— Первые жертвы! — воскликнула мисс Роза. — Жертвы, которые увлекли за собою столько других жертв предрассудка.

— Жертвы… — машинально повторял археолог, которого вовсе не смущали постоянные перебивания. — Катакумбы называли также latomiae, coemeteria, areae, criptae. Тертуллиан и Иероним так их называют.

— Э! Какое нам дело до твоего Тертуллиана и Иеронима! — опять перебил Аннибал. — Вот лучше смотри вместе с ними, если тебя это интересует, а нас не путай.

— Катакомбы, послушайте, — продолжал флегматично немец, — расходились в разных направлениях кругом Рима. Те из них, где мы сейчас, считаются древнейшими. Они тянутся под Аппиевой дорогой и кладбищем св. Каликста. Катакумбы святых Сатурнина и Фрасопа у Porta Salaria, святых Нарцеллина и Петра за Porta Maggiore тоже большой древности.

— Древние! Я думаю, что древние! — сказал англичанин, пожимая плечами. — Несносный болтун! Раньше чем расскажешь об их возрасте и названии, сперва пророни слезу у входа. Это убежище святых, это первые храмы веры, возродившей мир. Здесь убегавшие от кровавых распоряжений языческих императоров, воспрещавших им даже вход в катакумбы, могли в темноте добиться минуты покоя и минуты молитвы.

— Брат, ты увлекаешься! — перебила Роза. — Это были бедные ослепленные!

— Это были святые! — сказал, сгибаясь, проводник.

— Это были великие души героев христианства! — с чувством шепнул Ян.

— Творцы сети, которая уловила весь мир! — докончил Аннибал с усмешкой сожаления.

Среди такого странно противоречивого разговора все следовали за проводником, несущим фонарь, по коридорам, идущим под Аппиевой дорогой. Ежеминутно что-нибудь обращало на себя внимание даже и наименее любопытных, а немец, подготовившийся хорошо к лекции, сейчас же объяснял находку. Он старательно прочел Бозио, Больдетти, Боттари. В эту эпоху еще много памятников, позднее перенесенных в Ватиканский музей, находилось в криптах. Неправильной формы коридоры, тесные переходы, бесформенные ступеньки, маленькие базилики, колодцы и цистерны для обряда крещения, украшения сводов, символы, надписи — в одних вызывали иронические возгласы, в других любопытство, в третьих признаки увлечения. Ян был сильно тронут видом этой колыбели христианства, где нищие вскармливали новое учение для мира, облитое кровью мучеников, где лежали кости жертв, охотно всходивших на костры, шедших на растерзание, на мучения, на смерть. 'Как велика, как сильна была тогда вера!' — думал он в душе.

Между тем немец пользовался каждым случаем, чтобы болтать и объяснять.

— Эта комната, — торопливо говорил, чтобы его не предупредили случайно, — была часовней… храмом. Эти углубления в стенах, эти ниши, приготовленные с обеих сторон для гробниц; посередине для великомученика. Вера, как видите, опирается на жертву, свидетельствовалась пролитой кровью, на гробах приносила первые бескровные жертвы. Как Христос за всех, так все за всех должны собой пожертвовать. Жертва, любовь являются главными принципами христианского учения.

— Почему это так переделали? Сумели до такой степени повернуть в сторону зла? — спросил Аннибал.

— Да! Почему? — повторила за ним англичанка. — Почему то, что рвало цепи, сделалось цепями? То, что светило, гасит свет?

— Напрасная декламация! — презрительно ответил Гроне. — Лучше слушайте.

— Будет нам без конца рассуждать, — промолвил англичанин; — мы желаем чувствовать, вникать, понимать сердцем.

— Я попросту любопытна, — шепнула Роза и остановилась у одного из изображений Ионы; какими полны катакомбы.

— Иона! — заметив это, сейчас же воскликнул немец. — А знаете, мисс, что значит Иона? Символ, миф, аллегория. Новообращенные христиане, и не беспричинно, быть может, видели в Ионе то, что язычники в мифе о Геркулесе; я говорю о поглощении китом и освобождении через три дня. Есть и греческие вазы с подобными изображениями. Иона сродни также Язону, проглоченному драконом и высвободившемуся из его горла. Мифы вечны, а разгадка их значения…

— Вам принадлежит! — сказал ласково, с улыбкой и поклоном, Зюссеманн.

— Да! — ответил наивно немец. — Верно, что мне принадлежит. Найдете здесь не только Геркулеса, но и Орфея, которого первые христиане взяли как эмблему миссии Христа на земле. Этот Христос, добрый пастырь, это тоже фигура, которую христианское искусство позаимствовало у язычников и, как всегда, присвоило себе. Каламис был создателем этого типа в древности. Это Меркурий.

— Ты в бреду, милый Гроне! — сказал англичанин, идя дальше.

Проводник сплевывал и вращал глазами, слушая. Воспользовавшись минутой молчания, наступившего благодаря тому, что несколько пораженный таким обращением немец умолк, англичанин подхватил нить разговора, весь во власти обстановки и с горящими глазами:

— Представьте себе эти великие, тайные торжества, эти собрания верующих, и жертвы, и пиршества, и братский поцелуй тех, которые вскоре должны были пасть под мечом палача. Какие картины! Какие великие и святые картины!

— Этот, так хороший католик, — проворчал проводник Анто-нио, — но этот другой дьявол, еретик.

Вдруг немец, придя несколько в себя, не дал кончить расчувствовавшемуся англичанину, так как его давила эрудиция и он должен был ее сбросить с себя.

— Собрания, — начал громко и живо говорить, — собрания эти назывались agapes, agapai OTagapy, любовь; это были собрания братьев во Христе. Они устраивались по разным поводам, по случаю посвящения, похорон, рождений. Агапы, наконец, были осуждены, как языческий предрассудок св. Амвросием, и вскоре были заброшены. Вот, — добавил, — изображение одного из них, представляющее пир с участием нескольких всего лиц.

— Какая жалкая пачкотня! Какие линии! Что за уродливые лица! — промолвил Аннибал, подходя поближе.

— Я бы покрыл золотом этот кусок стены, если б мне его продали для Britisch Museum! — воскликнул возбужденный сэр Артур.

— Прошу не трогать! — живо вмешался Антонио.

— Этот круглый стол — это cibilla… на нем, кончал упрямец Гроне, вы видите блюда с кушаньем. Слуга держит в руках стакан для питья, cyathus. Вот хлебцы с вырезанными на них крестами (quedta); вот яйца, символ искупления у древних.

Так они подвигались все дальше и дальше. Она его расспрашивала, он отвечал, но рассеянно, находясь под впечатлением местности. Из всех присутствующих меньше всего внимания обращала на окружающие ее предметы мисс Роза: воспоминания о тех временах, столь живые, столь захватывающие, не трогали ее и не увлекали; ей было душно в тесных коридорах, она мельком смотрела на неуклюжие изображения, смеялась над Ноем, который выглядывал из закрытого наполовину ковчега, как из коробочки и т. п.

Между тем немец сравнивал Авраама, Моисея, Иону и Даниила с Персеем, Беллерефоном, Геркулесом и Тезеем, рассуждал о бессмертном значении символа, о его смысле, о символах солнца, вола, оленя у источника, павлина, стоящего на шаре и других изображениях, встречающихся в катакомбах. Так они