— А ты не иди, мой Нибал! — воскликнула, ласкаясь к нему, Анджиолина. — Зачем тебе? Это кладбище, подземелье, страшное, темное! Останься со мной! Там можно заблудиться, можно погибнуть… не ходи!

При этом она прижалась к Аннибалу, а смотрела в глаза Яну.

Венецианец посмеялся над напрасными опасениями своей милой и обещал завтра явиться.

На другой день у Паоло Панса они встретили пришедших раньше англичан и двух художников немцев. Англичанин сэр Артур был большим оригиналом, как почти все его соплеменники, которых мы удостаиваемся видеть на материке; но его оригинальность состояла в том, что он хотел считаться человеком, умеющим примениться ко всем странам и обществам, умеющим слиться со всеми. Словом, англичанин прикидывался совершенно простым, хотя в действительности таким и был.

С художниками художник, ученый с учеными, с народом человек простой и с предрассудками, с философами скептик, англичанин с англичанами, итальянец с итальянцами, сэр Артур явился в кафе в назначенное время, верный своему слову. Он был одет в итальянский национальный костюм, но лицо его было настолько очевидно — из Вестэнда, что у окружающих он вызывал лишь смех. Бледный, с длинным лицом, довольно неуклюжий, с очень светлыми волосами, длиннорукий и длинноногий, настоящий нормандский тип, сэр Кромби, одетый итальянцем, выглядел ужасно смешно, комично. Вежливый и предупредительный даже слишком, по той причине, что англичан повсеместно обвиняют в гордости и жестокости, он пожимал руки художникам, целовался с ними и фамильярничал сверх меры. Он прикидывался веселым товарищем, хотя это его мучило и многого ему стоило.

Но надо было его видеть в разнородном обществе, когда, будучи принужден понравиться нескольким лицам, приспособиться ко всем, он по очереди принимал самые разнообразные позы и вид, разговаривал постоянно по-иному, а всегда довольно забавно. Сэр Кромби был уверен, что обладает недюжинным талантом объединения с тем, что его окружает; люди, сумевшие подметить эту слабость и воспользоваться ею, пользовались его наибольшим расположением. Так уже лет пять какой-то француз, играя на этом, жил на его счет, проехав вместе с ним почти всю Европу.

Англичанин путешествовал почти всю жизнь, в каждой стране стараясь стать туземцем; он изучал язык, причем произносил слова на английский лад; изучал нравы и свято их соблюдал, но в большинстве пользовался при этом не жизнью, а книгами — поэтому иногда получались странные и смешные положения!

Словом, это был один из наиболее, быть может, странных оригиналов, при том со своими льняными волосами, длинным лицом, в красном костюме жителей Тибра, с кинжалом за поясом, в накинутом на плечи плаще! Превосходная карикатура! Увидев его, Ян и Аннибал едва удержались от смеха. Англичанин поздоровался с ними по-братски, запросто, с размахом, стал жаловаться на какое-то опоздание на итальянском диалекте, которого они не поняли, и высыпал целый словарь проклятий и местных ругательств.

Но внимание вновь пришедших вскоре привлекла к себе сестра сэра Кромби, мисс Роза, фигура если не страннее первой, то по крайней мере не уступающая ей в отношении оригинальности. Это была прелестная дочь севера: белая, голубоглазая, стройная, легкая, воздушная, при виде которой сердце Яна забилось горячим воспоминанием родины. Лица, как у мисс Розы, встречаются только на картинах; так оно было идеально, так прелестно, так красиво. Описать прелесть его, прелесть не каждой отдельной черты, но всех вместе — прелесть всего лица, нет возможности! Мисс Роза была бела, как алебастр, волосы ее золотились, большие глаза имели цвет глубокой лазури; она была сложена как сильфида; ей, казалось, недоставало лишь крыльев, чтобы улететь с земли; а когда двигалась, то получалось впечатление, что она вспорхнет и исчезнет. Белая рука аристократической формы с тонкими пальчиками напоминала художественную работу скульптора, слегка манерную, имела вид неживой руки. Ножка, стан, шея, плечи словно были сняты с какой-то старинной картины, с ангела Анджело Фиезоле.

Но костюм, выражение лица, осанка странно не соглашались с чертами ангела, с ангельским взглядом. Мисс Роза Кромби была одета в полумужской костюм: платок на шее, амазонка, шнурованные ботинки, серая шляпа с пером, под мышкой папка; глаза ее глядели сладко, губы улыбались иронически и зло. Художники были удивлены, когда она поздоровалась с ними по-английски, за руку, начиная знакомство с веселой улыбкой.

— Мисс Кромби! — сказал, представляя, брат.

— Садимся и едем в катакомбы, — добавила Роза, подходя к Яну, лицо которого, очевидно, сразу поразило ее. — Вы со мной? Ведь вы художник, живописец? — быстро спросила.

— Да.

— Откуда? Верно, с севера? Может, из Германии?

— Из Польши.

— А! — воскликнула Роза. — Будемте друзьями. Польша это родина Собеского?

Англичане, как и многие другие народы в эту эпоху, из всех наших героев знали только одного, который совершил героическую ошибку, спасая врага. Теперь у них есть еще и Костюшко.

Пока доехали до входа в наиболее древнее подземелье на кладбище св. Каликста, у костела св. Себастиана, Ян успел убедиться, что женщина, с которой они ехали вместе с Мартином Гроне, была еще страннее, чем казалась сразу. Ее мужской костюм, осанка и движения были пустяками по сравнению со слишком мужским умом, который английская философия материализма превратила в совершенно скептический. Англичанка, артистка в душе, вся жила в искусстве, давно уже не уезжала из классической Италии, распределяя свое совершенно свободное время между живописью и чтением сочинений, доведших ее до высшей ступени безверия. Она признавала лишь настоящее, жизнь; она допускала существование чего-то вроде души, но возмущалась одинаково как религиозными предрассудками, так и предрассудком бессмертия души. Вместе со многими прежними и новыми мечтателями она предпочитала допускать переселение душ.

— Жить, пользоваться жизнью, плакать, любить, умереть! — говорила Яну с торопливостью женщина, спешащая проявить свои мысли — а потом уйти в забвение и уступить место другим. А может, может возродиться червячком, мушкой или еще раз человеком…

Ян слушал ее, остолбенев.

— Читали вы Спинозу? — спросила она его погодя.

— Нет, — ответил Ян. — Я из страны веры и благочестия, из страны старого католицизма; лишь тут я встретился с сомнением, скептицизмом и философией; здесь только я освоился с ними. Но я их искренно боюсь, они ранят до крови мое сердце.

— Да, — добавила мисс Роза, — когда слепому удаляют катаракту, он тоже страдает, тоже боится; но потом привыкает к свету и рад ему.

Ян вздохнул.

— Сударыня, — сказал он, — отрешиться от бессмертия, отказаться от будущего, от неба и надежды, — нелегко!

— Человек смертен, человечество бессмертно, человек всегда живет в человечестве. Впрочем, разве вам ничего не говорит старая идея метампсихоза.

Ян покачал головой; они опять умолкли, но Роза молча стреляла в него глазами, говорила с ним взглядом. Несмотря на какое-то отталкивающее чувство и на удивление, которое она в нем возбуждала, Ян не мог наглядеться на нее, оторвать от нее глаза. Какая-то странная нежная симпатия соединяла двоих детей севера, встречающихся под жарким небом Италии.

Они вышли из экипажей, и когда перед ними раскрылись двери старых подземелий, Гроне, как археолог, поспешил вперед. Заняв место посередине группы, последнее звено которой составляли мисс Роза и Ян, он не дал никому вздохнуть, взглянуть и промолвить слово, пока не извлек из себя всего запаса цитат и сведений, собранных в течение нескольких дней.

— Катакомбы, — промолвил серьезно, — или вернее, кататумбы, как их называли первоначально, так как первый Григорий Святой применил термин катакомбы, говоря о тех, которые мы как раз посещаем, не представляют собою вовсе творения христиан.

— Как так? — перебил англичанин. — Несомненно, это творение христиан!

Проводник чичероне, которого привилегии нарушал Гроне, покачал недовольно головой и шепнул: 'Еретик!', сплюнув с презрением.