оценить и понять сына. Она радовалась его работе и в восторге складывала молитвенно руки. Ее восхищали выражение лица святого, голубой свет, окружавший его виски, Божье Дитя, которое он носил на руках.

— Господи Боже, это живет! Живет! — восклицала она. И гордая, счастливая целовала его в голову.

Пришло воскресенье. Ян отправился в костел, но так как это был день торжественного богослужения и было много народа, то он не пошел прямо к настоятелю, а ходил по окрестностям и дожидался вечера. Только после вечерни он постучался в келью, где слышались голоса сидевших за столом гостей. Ян вошел, настоятель поторопился к нему навстречу.

— Все обстоит благополучно, слава Богу, — сказал он ему сейчас же. — Пан ловчий жертвует триста злотых на реставрирование потолка и картин. Деньги у меня, считай их своими. Помост обещал выстроить за свой счет.

Художник поцеловал монаха в руку и дрожащим голосом сказал:

— Батюшка, соблаговолите принять эту мою работу, я написал ее для вас.

И пока настоятель с любопытством разворачивал ее, Ян потихоньку убежал. Все повставали, чтобы взглянуть.

Собравшиеся помещики окружили настоятеля и жадно смотрели на картину; смотрел и монах, задумался серьезно, и слезы показались у него на глазах. Он один среди этой толпы чувствовал все значение этого юношеского труда. Другие то касались картины пальцами, то усиленно искали недостатков, то хвалили, не зная, то смотрели, как бы не понимая, на что там было смотреть.

— Этот юноша пойдет высоко, если Бог поможет, — сказал, наконец, настоятель — Человек, который может написать такую картину, обладает и талантом, и наукой. Такой молодой! Прекрасный образчик!

— Прекрасный! — повторили хором потягивающие мед собеседники. — Прекрасный!

— А пишет он портреты? — спросил кто-то со стороны.

— Почему же нет? — ответил монах. — Это не так трудно уловить сходство; гораздо труднее передать свою мысль. Дайте ему работу, это будет хорошим делом. У него бедная мать; он хотел бы заработать кое- что, чтобы попасть в Вильно или Варшаву, где ему будет легче добиться хлеба и славы.

— Если б он не очень дорожился, — промолвил постаревший экс-эконом из Нового Двора, — пусть бы написал портреты с меня и жены.

— Дорожиться он не будет, но и вам, пан струкчаший (ему давали этот титул за неимением другого), стыдно было бы дать слишком мало, раз вы это делаете на вечное воспоминание; а художник отличный, такого и в городах трудно найти.

— Как вы, батюшка, полагаете: что бы стоили два портрета? Два больших портрета красками на полотне, в рамах, с гербами наверху…

— Конечно, не меньше ста злотых каждый, если большого формата и то без рам, так как рамы не его дело.

— А, Господи, помилуй. Так ведь лучше бросить сеять гречиху, а писать и писать! Это, ей Богу, вышел бы совсем приличный заработок.

— И труд это большой, — добавил настоятель. — Только баре, — тут он еле заметно усмехнулся, — могут иметь свои портреты.

Это он сказал нарочно, так как знал людей.

— Баре! Баре! Разве мы не баре! Каждый из нас барин! — ответил, покручивая ус, струкчаший. — Мне-таки хватит на два портрета, хотя бы и по сто злотых штука.

Подошли и другие взглянуть на св. Антония, а настоятель так ловко, хотя и без всякого злого умысла сумел расхвалить Яна, что нашел ему работу в нескольких соседних помещичьих домах.

На другой день стали воздвигать помосты, и Ян с энтузиазмом приступил к делу. Мать иногда заходила к нему, молилась часами, тихонько с ним разговаривала, придавала ему бодрости и охоты. Она радовалась успехам сына, а доброму монаху, пришедшему к ним на помощь, со слезами упала в ноги.

За этой работой часы проходили для Яна легко и приятно; всматриваясь в творения хороших художников, он чувствовал наслаждение, какое испытывают только настоящие мастера. В течение долгих часов одиночества к нему приходили иногда настоятель, почти ежедневно мать, а то веселый брат монах, развлекали его и не допускали надолго погружаться в печальные думы. Чистка, небольшие исправления и осторожное восстановление испорченных мест подвигалось довольно быстро. У Ширки и Батрани он выучился обращаться со всей осторожностью со старыми картинами, которые иногда нахальные маляры портят, причиняя им непоправимый ущерб. Вместе с Батрани они реставрировали часть прекрасных фресок у св. Казимира и кафедральный костел работы Данкертса, где были представлены чудеса патрона Литвы.

В перерывах между главным делом Ян приступил к портрету струкчащего из Нового Двора. Но здесь шло куда хуже. Столько требований, сколько странных мнений пришлось выслушать! Барыня утверждала, что он изобразил ее недостаточно молодой и увеличил ей нос, что тень под ним походила на табачное пятно, что на одной щеке было совсем лишнее темное место. Барин хотел непременно, чтобы его изобразили в ярком костюме и придали представительный вид, которым он вовсе не обладал. Пришлось исправлять и исправлять без конца. На суд созывали весь дом, всю челядь: парубки, девки из прачечной, арендатор — все были допущены для суждения о сходстве и красоте портретов. Ян очень страдал, но молчал; это, действительно, единственный выход из трудного положения. Все-таки он сумел написать так, что и барыня с большим носом, и барин с представительным видом остались довольны, хотя никак не удавалось изобразить их достаточно ярко. Когда, наконец, дети, парубки, прислуга узнали своих хозяев, со вздохами уплатили художнику и простились с ним презрительным 'с Богом'.

Несколько месяцев отняли работы в костеле и у соседних помещиков; потом тяжело было расставаться с матерью, не зная, когда опять можно будет с нею повидаться. Колебались также, куда направиться? Ян хотел в Варшаву, мать советовала в более близкое и знакомое Вильно. Ежедневно у осеннего камина советовались, совещались и ничего не решали. Ян со дня на день откладывал путешествие, теряя решимость, когда представлял себе, что опять придется оставить старую мать без средств к жизни, Бог знает на долго ли?

— Обо мне ты не заботься, — говорила ему постоянно добрая мать, — мне немного нужно. Всю прошлую зиму я жила работами, пряла и шила, хотя чувствовала себя гораздо слабее. Старая Маргарита, вдова, как я без угла и кровли, где бы могла приютиться, останется со мной. Вдвоем мы заработаем гораздо больше, чем можем проесть. Лишь бы тебе только хватило. Ах, отчего мы не можем быть вместе! Но, может быть, я дождусь этого! Теперь ты у меня один и вся материнская любовь перешла на тебя. Потом продадим землю и переселимся в город.

Была уже поздняя осень, когда все откладываемое путешествие, наконец, было назначено на определенный день, деньги были собраны, отслужили напутственный молебен, настоятель благословил, мать заранее оплакала. Ян собирал свои папки, складывал вещи, собирался в Варшаву. Тогда много было разговоров о столице, где король, сам любитель искусства, покровитель художников, не раз развлекавшийся в ателье Баччиарелли писанием картин, забавлялся, чувствуя, что стоит над пропастью. Наш художник часто думал о короле, рассчитывая на свое счастье, что оно приведет его к нему.

Ян не знал, что тот, которого он видел на верхушке счастья, страдал, может быть, больше самого бедного из своих подданных. Слабый Станислав-Август искал, когда было поздно, утешения во всем, что его отрывало от печальной действительности. Окруженный блеском, шумом, но недостаточно еще слепой, чтобы не видеть мрачного конца этого пира, на котором он сел на первое место, он забавлялся, как забавляются дети, которым доктор предсказал раннюю кончину. Все им тогда дозволяется, так как скоро умрут. Станислав-Август тоже не отказывал себе ни в чем, что могло его занять и рассеять. Он искал развлечения в шумных забавах, в искусстве, в литературе, в коллекционировании, в ежедневных мелочах, которыми он жил за отсутствием более крупных явлений жизни.

Это была судьба человека, у которого не хватает хлеба, но вволю варенья.

Сэр Джемс Харрис (лорд Мальмсберри) [8] прекрасно описывает состояние души этого короля в своем дневнике. Однажды они вместе охотились.

— Никогда еще я не видел ваше величество столь веселым, — сказал Харрис.

— Ах, — ответил Август, — иногда так приятно обманывать самого себя!

В другой раз король взял его запросто под руку.