Но он был в таком безнадежном положении, что ему во всяком случае должно было проститься, если он рисковал небольшой суммой даже при самой слабой надежде на успех.
В этот день он, как обыкновенно, направился к придорожному дому канцлерши, этому сборищу красивых дам, чтобы выслушивать как соболезнования, так и шутки над своей участью. На этот раз, однако, это маленькое, незначительное обстоятельство, встреча с Пиотровским, придавало ему и лучшее настроение, и искорку надежды.
Когда он вошел, княгиня Радзивилл первая прочла по его лицу, что он был в хорошем настроении.
— Граф, — спросила она его, шутя, — не склонил ли ты за ночь на свою сторону примаса или гетмана, что у тебя такой веселый вид?
— Я? — возразил ловкий француз, пожимая плечами. — Даже не пытаюсь, как княгиня об этом знает сама наилучшим образом; я вообще не берусь осаждать неприступные крепости.
— Но сегодня у тебя лицо точно у победителя! — смеялась княгиня.
— Без моей в том вины, — сказал Шаваньяк, — так как по всем правилам человеческой логики, я чувствую себя побежденным самым неоспоримым образом… но я вспомнил то, что повторяет неустанно история, а именно, что судьба наказывает гордых… а герцогу Кондэ так преждевременно устраивают триумф, что этим могут навлечь и месть судьбы!
— Которой граф Шаваньяк постарается воспользоваться? — засмеялась княгиня.
Граф подтвердил молчаливым поклоном.
В трех шагах от княгини сидела в сиянии своей царственной красоты Мария Казимира; возле нее, опершись на спинку стула, стоял гетман, который по дороге в павильон заехал сюда на минутку.
Француженка утром получила письма от французского двора, и лицо ее сияло торжеством. Все условия, какие поставили Собесские, ручаясь за избрание Кондэ, были приняты, но, несмотря на это, лицо гетмана было мрачно, и он так дергал свои усы, как это делал лишь в минуты раздражения. Вмесие с женой он ушел в смежный кабинет.
— Что же такое опять случилось, что ты такой мрачный? — спросила Марысенька.
— Я устал, как поденщик! — воскликнул Собесский. — Нету ни дня, ни ночи спокойной… двери никогда не запираются! Постоянные расходы, не напасешься денег ни на что; а в довершение Корыцкий принес дурные вести с Воли!
— С Воли? А что же там такого может быть? — пренебрежительно спросила Собесская.
— Шляхта не на шутку сговаривается, — вполголоса сказал гетман, — бушует и клокочет у сандомирцев и в краковском воеводстве, угрожают мне, что изрубят нас саблями, и прямо кричат, что мы продали корону.
Мария Казимира вспылила.
— Шушера! — воскликнула она гневно, топая ножкой. — Угрожают саблями, как будто бы у вас нет войска, которое их может разбить в пух и прах!..
— А потом что? — спросил Собесский. — Кто будет выбирать короля?
— Сенат… вы!.. Провозгласит его примас…
— Это легко сказать, но не так легко сделать, как кажется. За шляхтой стоит вся Respublica [46] и ее права, которые мы должны уважать.
Он направился к выходу с нахмуренным челом.
— Корыцкий молод, — крикнула ему вдогонку жена, — он лгун. Хочет только выманить деньги. Остерегайся его.
— Денег он не просил, — возразил Собесский, — так как говорит, что они теперь ни к чему.
Недоверчиво посмотрела прекрасная пани, не будучи в силах понять, чтобы кто-нибудь не искал денег, если имеет возможность выманить их под каким-либо предлогом.
— В конце концов, — сказал гетман, целуя белую руку, неохотно ему поданную, — возблагодарю Господа Бога, когда мы запоем Те Deum [47], дольше я не мог бы выдержать…
— Завтра ведь прибудет посол Кондэ? Не правда ли? — спросила жена.
— Да; я должен послать за ним две самые лучшие кареты, а моей пани и королеве придется удовольствоваться голубой и теми лошадками, которые пришли из Яворова.
Прекрасная пани наверное запротестовала бы против принесения ее в жертву ради посла Кондэ, но для Франции готова, была даже на такое самопожертвование.
Один за другим мимо веранды канцлерши продефилировали все кортежи панов, направлявшиеся к валам. Молодой Пац в сопровождении князя Михаила, которые в этот день могли не находиться при своих воеводствах, приехали тоже занимать дам в галерее канцлерши.
Несмотря на очень тщательно одетый костюм, князь Михаил в обществе, в котором находилось несколько французов, Шаваньяк, Пац и другие франты, выглядел очень скромно.
Глаза прекрасных женщин с любопытством смерили его.
— Этот бедный Вишневецкий! — шепнула молодая Радзивилл, — мне даже жалко его. Всюду он вынужден играть такую маленькую, унизительно ничтожную роль.
— Он был любимцем Марии Луизы, — язвительно проговорила Собесская, — но только доброе сердце этой государыни могло привязаться к такому обиженному судьбой существу.
— Как? — перебила Радзивилл. — Я слышала, что он говорит на восьми языках!
— Ах да, но ни на одном из них ничего путного сказать не умеет, — засмеялась гетманша, — и к этому — вечный вид жертвы, который якобы должен вызывать сочувствие!
— Не имел счастья вам понравиться? — подхватила Радзивилл. — Тем сильнее мне жаль его!
Собесская повела плечами.
И действительно, князь Михаил должен был оставаться в тени, одинокий, так как мало кто хотел подойти к нему, и он сам не нашел никого другого, кроме Шаваньяка, который в этот день был любезнее обыкновенного и первый подошел к нему поздороваться.
— Когда же ваш въезд? — спросил его князь Михаил.
— Наверно, послезавтра, — ответил, вздыхая, Шаваньяк, — речь уже приготовлена, и я не думаю скрывать, что писал ее не я.
— Ксендз Рике? — шепнул Вишневецкий.
— Так точно, — подтвердил граф, — но что значат самые красивые слова, когда их не на чем обосновать!?
Он комически развел руками.
— Героически, — прибавил он, — я приношу себя в жертву и выпью чашу до дна. Если бы не тот факт, что Нейбург еще несчастнее, чем я, так что о нем даже не разговаривают, я был бы несчастнейшим из людей.
Вишневецкий равнодушно стоял, не то задумавшись, не то просто рассеянный.
— Милый граф, — сказал он наконец, — говорят, что во время выборов происходят часто неожиданные вещи. А вдруг шляхте вздумается выкрикнуть Лотарингского?
Шаваньяк поморщился.
— Не шутите! — возразил он. — Что немыслимо, та немыслимо. Моя задача — с веселым лицом встречать проигрыш в плохой игре. Посмотрите, князь, как торжествует мой соперник.
Была минута какого-то молчания, — окна галереи были открыты; издали с валов ветер донес какой-то шум и вой. Шляхта что-то манифестировала, очевидно, около павильона.
Шаваньяк весь содрогнулся.
— Нужно отдать справедливость, — сказал он, — что у этого апокалипсического чудовища, называемого толпой, голос некрасив. Рычит даже тогда, когда веселится, а что же было бы, если бы это чудовище рассердилось?!
Некоторые из дам тоже вздрогнули при звуке криков, донесшихся с валов. Собесская, вспоминая слова мужа, побледнела, но канцлерша Пац невозмутимо заявила:
— Шляхта в хорошем настроении! Это хорошо! Чем она громче кричит, тем скорее исполнит то, что ей прикажет власть. Я скорее боюсь молчания.
Вдруг раздался грохот на дороге: — это спешил в поле запоздавший епископ холмский Ольшевский;
