Вслед за тем, после смерти княгини Любомирской, в июне, еще троих; в сентябре девочку, а в декабре, после рождения нашего князя Антония, еще одну.

— И всем им королева делает приданое?

— За это ее нельзя винить, — ответила Пепита. — Это ей делает честь.

— Да, — пробурчала про себя старуха, — они осыпают золотом изменников веры, а с бедных христиан дерут последний грош.

— Только не королева!.. — возразила Пепита.

Баронесса замолкла; Симонис смотрел в окно, чтобы не вмешиваться в разговор.

— Ну, а как идут ваши дела, кавалер? — спросила хозяйка. — Как поживаете?

— Это я вам могу сказать, — ответила Пепита.

— Ты?.. Как же это?

— Ведь мы у королевы все знаем. Кавалер де Симонис имел счастье сегодня быть представленным графине Брюль, а завтра будет представлен министру. Если я не ошибаюсь, ему предстоит блестящая карьера при дворе.

Баронесса была удивлена и смотрела на Макса, как бы ожидая от него подтверждения, но он стоял с опущенными глазами. Посмотрев искоса на юношу, Пепита громко прибавила:

— Но, дорогая тетя, мне это кажется чрезвычайно странным, что кавалер де Симонис, прибывший из Пруссии и привыкший к берлинскому воздуху, сразу переходит на саксонскую пищу, совершенно отличную от прусской… Какого вы мнения, тетенька, об этом?

Баронесса покачала головой.

— Ты слишком зла и у тебя чересчур длинный язык, — заметила баронесса; — если бы ты не была моей племянницей, то я возненавидела бы тебя, но я обязана тебя любить и поэтому прощаю тебе эту болтовню.

— Я и пришел к вам затем, — отозвался Симонис, — чтобы просить вашего совета. Мне приказано ехать к министру.

— Значит, он уже предупрежден относительно вас? Но что же это значит? — спросила с беспокойством старушка.

— В этом нет ничего удивительного, — ответил Макс; — я совершенно неожиданно встретил здесь, в числе моих соотечественников, друга моего детства, некоего Блюмли, служащего секретарем у министра… Но иногда и преданные друзья бывают не совсем полезны. Вчера он привел меня в киоск, в котором в это время гуляла жена министра, и представил меня, не спрашивая на то моего согласия; таким же образом он выхлопотал мне аудиенцию у министра.

— Но вы еще не знаете того, что сообщали королеве после обеда: графиня обращалась уже к мужу с просьбой принять вас к нему на службу.

Баронесса как-то странно покачала головой, а Пепита иронически улыбнулась.

— Тетя! Теперь вы позволите мне дать волю моему воображению, — вдруг обратилась Пепита. — Кавалер де Симонис недаром, должно быть, пробыл целый год в Берлине; у него там наверное есть хорошие знакомые, задушевные приятели, соотечественники… с которыми он переписывается. И это вполне естественно! Находясь при министре, где многое можно поразузнать, он может сообщать в Берлин интересные новости… а так как в Вене знают все, что делается в Берлине, то копии с писем будет получать Кауниц, от него перейдет к Флемингу, потом к Брюлю и — в результате кавалер де Симонис сделается обладателем бесплатной комнаты в Кенигштейн.

При этом она сделала кникс и громко засмеялась; Симонис стоял, опустив голову, а старушка сжала губы и глубоко задумалась.

Пепита, выболтав все, что у нее было на душе, подошла к стене и начала рассматривать обои.

Наступило продолжительное молчание. Убедившись, что ее слова произвели должное впечатление, она, как бы не придавая им никакого значения, снова обратилась к Симонису.

— Между прошлым и этим годом большая разница, — сказала она; — а жаль, что вы не приехали сюда в прошлом году, когда давали 'Артемизу' — Гассе, и на сцене выступали триста человек танцовщиков, или же в январе, когда ставили оперу 'Эциус'… Обе блестяще были поставлены, и вы могли бы посмотреть… Даже тетя соблазнилась пойти в ложу. Кроме итальянских артистов, на сцене 16 лошадей, 8 верблюдов, ослы, телеги, целая конюшня и зверинец. Это было бесподобно, и стоило не больше ста тысяч… — продолжала она щебетать. — Я люблю поребячиться и однажды удрала в Гевангауз, где давали для простонародья 'Господина фон-Габенихтса'; пьеса эта занимала меня больше, чем победитель Атиллы; но я…

— О, ты, ты! — грозя пальцем, прервала ее тетка. — Нет того человека, кто тебя поймет, кто придержит твой язык и заставит тебя быть рассудительной.

Пепита подбежала к руке тетки, и воркотня ее окончилась взаимным поцелуем.

— Однако дорогой кавалер де Симонис, — обратилась старуха, — несмотря на то, что эта болтушка мелет всякий вздор, что в голову взбредет, но иногда она говорит резонно. Вот, например, сегодня…

При этом она взглянула на него.

— Что вы скажете на это.

— В случае если — чего я, впрочем, не ожидаю, — мне дадут место, о котором я никого не просил, то не можете ли посоветовать, как мне поступить?

Пепита молча посматривала то на него, то на тетку; скрестив руки на груди, она ждала ответа баронессы, которая, быть может, посоветовала бы иное, если б не ее племянница и все то, что предшествовало этому вопросу.

— Нужно подумать об этом, — тихо ответила она.

Не успела она сказать последних слов, как в передней послышался какой-то шум, точно кто-то хотел насильно войти в комнату, но его не впускали.

Услужливая Пепита выбежала к Гертруде и не сразу вернулась.

В передней слышен был грубый мужской голос, спорящий с прислугой.

Баронесса забеспокоилась и сама уже намеревалась отправиться в переднюю, как вдруг в залу вошел солдат, в поношенном мундире и с грязью на сапогах; он с беспокойством осмотрелся кругом и, увидев хозяйку, быстро всунул ей в руку кусок бумаги, а затем, еще скорее, ушел; так что баронесса не успела еще развернуть записки, как тяжелые шаги солдата уже были слышны на лестнице.

Во всем этом было что-то необыкновенное, так что даже Пепита, вернувшись от Гертруды, была бледной и испуганной.

Баронесса опустилась в кресло, стараясь дрожащими руками распечатать принесенную ей записку, но, видно, от испуга, она не была в состоянии вскрыть ее. Она предчувствовала содержание записки, которую не следовало ей читать в присутствии племянницы, но это любопытное создание стояло возле нее, не спуская глаз с записки и употребляя все усилия рассмотреть, что там было написано.

— Мои очки! — отозвалась баронесса.

Пепита хотела уже идти за очками, но старушка, слегка прикоснувшись к ней рукой, пошла сама в соседнюю комнату и прикрыла за собой двери.

Пепита и Симонис снова остались одни. Вдруг в комнате послышался легкий крик и затем как будто что-то тяжелое упало на кресло. Пепита побежала к тетке. В полуоткрытую дверь Симонис легко мог видеть старушку на кресле, которая судорожно сжимала бумагу в руке, из опасения, должно быть, чтобы Пепита не вырвала ее.

— Что случилось? Что с вами, тетенька? — засуетилась Пепита, но баронесса уже успела овладеть собою.

— Ничего, ничего; успокойся… Моя старая приятельница, слуга, Варвара Тухлаубен, очень больна.

Пепита посмотрела на тетку и ничего не ответила. Поверила ли она ей — трудно было решить, но ее лицо приняло какое-то странное выражение, точно она обиделась…

Симонис, заметив, что он здесь совершенно лишний, хотел удалиться, но баронесса, увидев, что он хочет проститься, сделала ему знак остаться. Повинуясь, он остался, и старушка, отдохнув немного, вернулась в залу. Племянница взглянула на часы, затем на Симониса и, взяв со стола платок, набросила его на голову.