Кресло это стояло в спальне, рядом с гостиной, и было предназначено для послеобеденной дремы; дверь в спальню была притворена. Симонису пришлось довольно долго простоять у дверей, которые не открывались на его стук, так как старуха Гертруда ничего не слышала, а он не знал, что в это время вход запрещен. Наконец, дверь тихо открылась и, к удивлению Макса, перед ним предстала Пепита, в полном блеске своей красоты, тоже ожидавшая пробуждения тетки.

Не нужно было лекарства лучше от увлечения прелестями графини Брюль, как вид этого прелестного молодого, свежего, как весенний ветерок полей, лица девушки, выражавшего остроумие и благородство; Макс до такой степени был поражен, что стоял как соляной столб жены Лота.

— Тетя спит, — сказала она, — но через пять минут Фидель наверное проснется, и тетушка тоже больше не будет спать. Если вы хотите повидаться с ней, то войдите и тихонько посидите вместе со мною в гостиной.

Симонису это предложение показалось величайшим счастием… Он обладал той впечатлительностью молодого человека, при которой каждые полчаса можно преклоняться иной богине красоты, с полной уверенностью, что равнодушие в подобных случаях было бы величайшим преступлением… Голубые глаза Пепиты совсем уничтожили впечатление черных глаз графини, вокруг которых, к сожалению, образовалась паутинка будущих глубоких морщин… Они потихоньку вошли в залу. Молодая красавица сочла своей обязанностью быть любезной хозяйкой дома и занимать гостя.

— Где же вы были? С кем познакомились? — спросила она.

Симонис почти во всем сознался, даже в знакомстве с графиней, в утреннем разговоре с нею и в завтрашнем представлении министру.

— Как же вы все это совместите с другими вашими обязанностями? — смело спросила она. Причем с ребяческой дерзостью посмотрела ему в глаза.

— С какими? — спросил Симонис.

— С теми, о которых я не имею права говорить, хотя не догадаться об этом было бы смешно.

Симонис стоял в замешательстве, делая вид, что не понимает ее; Пепита продолжала смело смотреть на него. При всей своей неопытности это была недюжинная девушка. Ее мать сурово воспитала свою единственную дочь, и она была значительно развитее своих ровесниц. Ее здравый, серьезный ум удивлял всех. Симонис хотя еще и не имел случая познакомиться с ней поближе, но уже был под ее влиянием, чувствовал себя обезоруженным и нерешительным в присутствии этого ребенка.

Вопрос, который задала ему Пепита, был продолжением их разговора на лестнице; обращенные на него глаза как будто пытали его с каким-то неподдельным сожалением.

— Я не требую от вас никаких признаний, — прибавила она, — но мне вас искренно жаль; вы можете избегнуть опасности, о которой я вам уже говорила; но я не понимаю, как можно добровольно бросаться в этот омут? Что принуждает вас к этому?

Хоть этот вопрос был слишком ясен, но молодость красавицы делала его непонятным.

— Единственно, чтобы спасти вас, я буду откровенна, — продолжала она, смерив его взглядом. — Не нужно особенной проницательности, чтобы догадаться о причине вашего приезда сюда. Тетушка родилась в Пруссии, сочувствует пруссакам и желает всякого благополучия Фридриху… Все те, которые приезжают из Пруссии к ней, присылаются Фридрихом. Вы тоже присланы им.

— Сударыня, — прервал Симонис, — вы ошибаетесь: король меня не посылал сюда.

— Если не король, то графиня де Камас, которая дала вам письмо; а это одно и то же, — оживленно закончила Пепита. — Вы приехали следить за нами и доносить.

Симонис покраснел.

— О, успокойтесь! Я не донесу на вас, — воскликнула Пепита, — иначе я погубила бы свою тетушку! Да и вас мне жаль!

Симонис протестовал.

— Сударыня!..

— Не верю; лучше ничего не говорите, — говорила молодая баронесса, — это ясно, как день… Находясь в таком положении, вы стараетесь втереться к министру, разузнать наши тайны, а потом донести о них в Берлин?

Симонис стоял, как приговоренный к смерти: у него не хватало слов; лицо его сделалось белым.

— Но это не мое дело, — слегка пожимая плечами, продолжала она. — Мне следовало бы молчать и не вмешиваться в чужие дела; но я еще раз повторяю: вы молоды и мне вас жаль. Вы приносите в жертву вашу голову — не за свою страну, так как это не ваш край, — не за веру и не из-за славы; но в таком случае из-за чего? Из-за чего?

Симонис еще никогда не был в таком неприятном положении, даже тогда, когда старик Аммон грубо указал ему на дверь. Он стоял и молчал… Между тем прелестная Пепита, точно строгий судья, не сводила с него глаз и только по временам боязливо посматривала на дверь, за которой спала старуха-баронесса, как бы опасаясь, что она проснется и помешает ей окончить этот разговор.

Симонис мял шляпу в руках.

— Наконец, я понимаю, — снова начала баронесса, — всякую службу, какая бы она ни была, когда служить необходимо; но служить двум неприятелям, значит, желать того, чтобы один из них отомстил вам за это… О, как мне вас жаль, как жаль!..

— Даю вам честное слово, что я ни к кому не поступал на службу, — наконец отозвался Симонис, — а служить у графа Брюля я вовсе и не думаю… Мне кажется невозможным, чтобы он предложил мне служить у него.

— Напротив, вы для этого имеете все шансы! Вы иностранец… — с болезненной улыбкой прибавила она. — Мы, саксонцы, привыкли к тому, что нам предпочитают разных Марколини, Черини, Пиотти, Киавери, Гуарини и т. д. Ну, положим, что Брюль предложит вам какую-нибудь должность, в которых у него нет недостатка, именно потому, что вы иностранец, что же дальше будет? Кому вы измените?

Немилосердный ребенок говорил с большим увлечением и даже с ироническим пренебрежением.

Симониса бросало то в жар, то в холод, и он стоял перед ней, точно у позорного столба.

— Еще пока ничего не случилось, сударыня! — воскликнул он. — Завтра я представлюсь министру, а вечером уеду из Дрездена.

Баронесса взглянула на него.

— О, что касается этого, то у вас не хватит сил! Впрочем, что мне за дело… я только советую вам избрать одну дорогу, прямую, и идти по ней… Потому что, идя по двум, вы далеко не уйдете.

Сказав это, она быстро повернулась и перешла в другой конец комнаты, а Симонис, получив этот урок, стоял молча, понурив голову. Он несколько раз искоса взглядывал на Пепиту, но не встречался с ее глазами. Видимо, она теперь избегала его взгляда и рассматривала с особенным вниманием разные безделушки и картины на стенах. Симонис уже хотел удалиться, не дождавшись, пока проснется старушка, но вдруг дверь открылась; сначала в ней показалась Фиделька, а за ней старуха-баронесса; она удивилась нежданному гостю. Увидев в одном углу комнаты племянницу, а в другом молодого человека, она разразилась громким хохотом и всплеснула руками.

— Что за примерная молодежь, — сказала она, — которая боится, без старших, даже приблизиться друг к другу! Я положительно не верю своим глазам и из этого заключаю, что вы сначала уже слишком близко сошлись, чтобы теперь обмануть старого Аргуса?

Пепита весело подошла к тетке и, поцеловав ее руку, бросила мимоходом иронический взгляд на Симониса.

— Мы боялись своим разговором прервать ваш сон, тетушка!

— И давно уже продолжается эта тихая беседа?

— Да, я здесь уже четверть часа, — отвечал Симонис.

— А я с полчаса, — прибавила Пепита.

Старушка с любопытством посмотрела на племянницу.

— Что нового у королевы? — спросила она. — Ты ведь знаешь, как я люблю сплетни, а где же их больше, как не у ее величества.

— Ничего нового, кроме разве того, что мы снова собираемся крестить еврейку из Лейпцига…

— Которая же это с прошлого года?

— Сейчас… дайте припомнить… в прошлом году, в марте, мы крестили мать с дочерьми… Помните?