— Ну, это по моей части, — заметил Гуарини, — хотя и для этого я уже устарел… Нам бы нужно было обзавестись новыми силами, выписать других певцов и певиц.

— Своих старых артисток король любит больше всех.

— Да ведь они стали хрипеть, как и я, — сказал патер, медленно подымаясь с кресла. — В котором часу идешь к королю?

— По обыкновению, к девяти…

Гуарини собрался уходить, Брюль проводил его до дверей зала. Но едва он успел вернуться в кабинет, как через боковые двери вошла какая-то темная, подозрительная фигурка. Королевская ливрея свидетельствовала, что это был простой лакей из передней; но ведь лакеи в то время играли важные роли. Брюль подошел к нему с большей любезностью, чем можно было ожидать.

Лакей этот был из числа тех личностей, которые стерегли короля, чтобы к нему не мог никто проникнуть, ни говорить с ним, ни даже подбросить ему бумаги. Он что-то шепотом передал Брюлю и исчез.

Вслед за ним начали являться: брат министра, тайный советник Фридрих-Вильгельм, затем старший конюший двора Ян-Адольф Брюль, генерал Брюль, шурин их Берлент, граф Коловрат и много других, составлявших штат этого могущественного министра. Каждый из них подавал какой-нибудь рапорт, просьбу, спрашивал совета или сплетничал.

На серебряном подносе принесли одно письмо от графини Мошинской, другое — от графини Штернберг, жены австрийского посла.

Забежал на минутку и красивый, молодой, полный здоровья и весь сияющий сын министра, Алонзий, и когда все эти господа перебывали и на часах пробило три четверти восьмого, настало время одеваться. Туалет министра продолжался целый час, а между тем Брюль должен был явиться к королю к десяти.

Август выходил из себя, когда наставал этот час, и оглядывался в ожидании своего любимца; наконец, ему хотелось поскорее отбыть эту барщину, то есть подписать бумаги, которые ему приносили целыми стопами.

Церемония эта совершалась ежедневно, без всяких изменений; король Август каждый раз вздыхал, увидев кипу бумаг, садился за стол, пробовал сначала перья и, не просматривая и не спрашивая о содержании бумаг, с большим вниманием быстро подписывал их. По лицу его королевского величества было видно, как он трудился… Иногда, за двадцатой подписью 'Август', он вздыхал и посматривал на Брюля, точно желая, чтобы тот уволил его от такого непосильного труда, но министр отвечал только снисходительной улыбкой.

— Тяжелы обязанности короля, ваше величество! — шептал он. Король при этом вздыхал еще сильнее и продолжал подписывать,

с полным сознанием святой обязанности, которую он исполнял.

В это утро пунктуально повторилось то же самое.

Отец Гуарини сидел на табурете и присматривался к этой манипуляции.

После пятнадцатой бумаги Август поднял свое добродушное лицо и, по обыкновению, оживленно спросил:

— Деньги есть у меня, Брюль?

— Как же, ваше величество!

Затем он продолжал свое занятие.

Об Австрии, о перемирии, о Фрице и тому подобных пустяках здесь и речи не было.

Когда последняя бумага была подписана, лицо короля прояснилось и глаза заблестели; он бросил перо и встал с должным триумфом, что окончил свое трудное дело.

— Брюль, — сказал он, — теперь поговорим о важных делах: мне нужны деньги; Джиовани обещает мне достать чудо в Болонье… Я знаю картину Баньякавалли и непременно должен ее приобрести. У Альгаротти тоже есть прелестные вещи.

— Альгаротти слишком дорого ценит свои вещи, — заметил министр.

— Для подобных гениальных произведений не может быть слишком дорогой цены! — живо перебил его Август. Криспи купил для меня Нинуса и Семирамиду, Гвидо Рени. Нужно отблагодарить его за то… Это гениальное произведение!

При этом король сложил руки, как для молитвы.

— Все приказания вашего королевского величества будут исполнены, — ответил министр, низко кланяясь.

— Все другие расходы… это — пустяки, дорогой Брюль, но здесь, ты понимаешь! Это единственный случай, и упустить его нежелательно… Другого такого мы не скоро дождемся, и я должен иметь эти редкости…

— Будете иметь их, ваше величество.

— Десять тысяч скуди ровно ничего не значат в сравнении с таким редким художественным произведением.

Брюль одобрительно покачал головой.

— Ваше величество, — прервал Гуарини, приближаясь к королю, — сегодня у нас 'Клеофида'.

— А! — воскликнул Август. — Я очень люблю эту оперу, но 'Солиманну' — предпочитаю; Гассе превзошел в ней самого себя; а как поют в ней Аморелли, Монтичелли, Путани и дива.

Лицо короля при этом выражало столько экстаза и восхищение что разве только Гуарини и Брюль могли смотреть без улыбки и насмешки на это полное, округленное и залитое живым румянцем лицо, которое так ребячески разгорелось при воспоминании об опере.

Разговор и восторги утомили, наконец, короля, и он велел подать себе трубку. Сев в кресле и предавшись этой новой фантазии, он начал выпускать большими клубами дым из трубки. Не желая мешать ему заниматься таким важным делом, Брюль поцеловав руку короля и исчез, не сказав ни слова о политике.

Приказав в передней, чтобы к нему никого не пускали, Бркмо поехал во дворец графини Мошинской.

Неумолимые года, которые так хорошо обошлись с Брюлем, гораздо суровее отнеслись к женщине, составлявшей некогда украшение саксонского двора. Но Мошинская, несмотря на старость, была еще прекрасна, как и ее мать, которая доживала свои годы в Столпенском замке.

Это была Эгерия того Нумы в парике, который думал только о деньгах, для удовлетворения всех прихотей короля, лишь бы скрыть от него дела государства. Если б это были другие времена и не было бы таких страшных налогов, от которых даже гр. Мошинская не могла освободиться, то, может быть, она лучше направила бы саксонский челнок, чем тот, рулем которого управлял ее поклонник.

Около полудня министр возвращался домой из дворца Мошинской.

Здесь прислуга в роскошных ливреях подавала обед, который продолжался около двух часов. В этот именно день министра-гастронома ожидали разные лакомства из Парижа; были поданы паштеты, только что привезенные из Страсбурга. Для него выписывались всевозможные яства со всего света и, между прочим, шоколад — только из Рима.

По окончании обеда, к которому были приглашены графиня Штернберг и несколько иностранцев, жена министра сделала знак мужу, что она желает с ним переговорить наедине.

Годы изменили как лица, так и отношения супругов: графиня перестала уже выказывать мужу то отталкивающее пренебрежение, которым сначала отдаляла его от себя. Между ними наступило перемирие, и если они не обращались друг с другом как любящие супруги, то, по крайней мере, делали вид, что между ними нет разлада, и взаимно прощали, смотря сквозь пальцы на некоторые слабости. Графиня нуждалась в Брюле, а он, в свою очередь, не менее нуждался в своей жене, а потому они сближались, разъединялись и виделись друг с другом чаще или реже, смотря по обстоятельствам. Они представляли тип великосветских супругов, каких в то время было тысячи.

По характеру и привычкам министр был человек в высшей степени любезный и не изменял своего обращения даже с людьми, которых готовился погубить; он до того привык обращаться со всеми любезно, что иногда сердился на себя, что не мог быть резким или дерзким, и сколько он ни старался быть строгим, ему это никак не удавалось. А уж по отношению к графине он всегда был предупредительным. И на этот раз он тотчас подошел, по сделанному ему знаку. Красивая великосветская дама стояла в живописной позе,