порознь?
Фельнер пожал плечами.
— Конечно… хотя для меня это безразлично.
— Ну, а для меня, — вставил Ментцель, — вовсе не безразлично.
Симонис взялся уже за шляпу и попрощался с притворной улыбкой, хотя сам беспокоился и далеко не был весел.
В заключение Ментцель, точно нарочно, а может быть и без всякой задней мысли, указывая на открывавшийся перед ними вид к Саксонской Швейцарии, совершенно спокойно сказал:
— Господа, посмотрите-ка, ведь это там, во мгле, далеко, далеко… видите? Ведь это Кенигштейн.
— Да, это Кенигштейн, — пожимая плечами, ответил капитан.
Симонис невольно остановился.
— А сколько там знакомых людей перебывало, — сказал Ментцель, как бы для поучения Симониса, — и барон фон Бенеданотский, и племянник графини де Беллегард, урожденной Рутовской… Ведь и вы, капитан, были знакомы с ним! Фельнер лаконически ответил:
— Да, товарищ по службе.
— Вам знаком так же и Ян Август Герваген, сын советницы Гаусиас?.. Уж второй раз…
— С детства, — ответил капитан.
— Камергер и оберлейтенант граф Коловрат, племянник графини Брюль… Гм! — откашлялся старик.
— Не может быть!.. — вырвалось у Симониса.
— Так же верно, как то, что вы видите меня, — спокойно ответил Ментцель; — но реестр моих перечислений будет бесконечным…
И старик, точно читая по книге, продолжал:
— Граф Христиан-Траугот Гольцендорф, сын графа и первого секретаря в консистории, шурин сына графини Жозель — тоже известен вам, капитан?
— Товарищ по службе, — с презрительной улыбкой ответил Фельнер…
— Затем… подождите господа, вспомню еще несколько лиц… сейчас… — продолжал старик, стуча палкой по земле, — полковник Генрих Ивен фон-дер-Остен; говорят, что он украл полковые деньги; но вам это лучше известно… так ли это, господин капитан?
— Хитро украсть, когда в продолжение тринадцати лет наши полки не имели ни гроша.
Ментцель рассмеялся.
— Этого я не знаю, — продолжал он; — но, как честный человек, помню еще несколько имен… например, капитан Петтер Эрнест Гермет, барон де Кампо за какую-то пикантную историю!.. Этот еще счастливо отделался, — прибавил он, — потому что дело было частного характера и хотя как обыкновенный человек он отвечал по закону головой, но бароны…
Фельнер прервал старика.
— Этот мой приятель, и он невинно пострадал.
— Поздравляю, — отвечал старик; — но это еще не конец: я не считаю гг. фон Ребеля и фон Зедвица, так как они, должно быть, уже свободны, но не могу пропустить капитана д'Эльбо и юнкера Абелоса, сына моего доброго друга.
Кончив это, он еще раз указал на Кенигштейн, снял шляпу и, подчеркивая слова, произнес:
— Это Кенигштейн. Прощайте, господа!
Капитан свернул в боковую улицу, а Симонис остался один.
Было около шести часов утра. В кабинете первого министра окно, выходящее в сад и на террасу, на Эльбу и на зеленые луга У ее берегов, было открыто; свежий утренний воздух освежал комнату: отсюда открывался прелестный вид на новый город и на далекие горы.
Брюль только что встал с постели, надел роскошный халат из китайской материи и маленький утренний парик, один из полутора тысяч, которые всегда были в запасе, и машинально посмотрел на роскошную природу; лицо его было пасмурно и задумчиво.
На столе лежало раскрытое письмо, которое он несколько раз перечитывал, брал в руки, бросал, сердясь, что не понимает его.
На лице всемогущего министра пережитые года не оставили особенных следов; на нем еще виднелось фальшивое отражение молодости, хотя очерчивалось уже морщинами и пожелтело, это служит признаком хронического переутомления.
На часах Нового города только что пробило шесть.
Видимо, кабинет этот предназначен был для труда и для серьезных занятий; громадная конторка была раскрыта и забросана бумагами; на столах тоже лежали бумаги. Брюль, казалось, ждал кого-то.
Кто-то тихо постучал в двери, и когда они открылись, то в них показался старый патер Гуарини, с палкой в руках, с добродушной улыбкой на губах, в сером, длинном гражданском сюртуке.
Брюль торопливо подошел к нему и, взяв его руку, поцеловал ее; иезуит прикоснулся губами к его плечу и медленно поднял на него глаза.
Министр пододвинул ему кресло, в котором тот уселся.
— Прекрасный день, — сказал он тихо, — прекрасная погода.
— Да, — спокойно ответил министр, стоя перед ним; — но и в прекрасные дни бывают тучи… Пока придут те, которых я призывал к себе, у меня есть свободное время. Вы знаете, что от вас у меня нет секретов… Посмотрите, что мне, уже второй раз, пишет Флеминг из Вены.
Гуарини вынул очки и, надев их, начал читать с вниманием поданную ему бумагу. По его лицу пробегали какие-то непонятные тучки. Содержание прочитанного им письма, по-видимому, производило на него впечатление. Лицо его гримасничало, вытягивалось, морщилось… Не говоря ни слова, он пожал плечами и, отдавая Брюлю письмо, сказал:
— Не понимаю!
— И я тоже! — воскликнул министр, разводя руками; — клевета, интриги, желание побахвалиться…
— Нет, Флеминг не может лгать, — прибавил патер Гуарини; — я слышал от королевы, что и к ней писали о чем-то, в этом роде, из Вены.
Брюль принял строгий вид.
— Какое дело королеве до этого?
— Разумеется, она вовсе не вмешивается в это, но если ей пишут… Послушай, Брюль… изменников везде много, и у тебя их, я думаю, не мало.
Он помолчал немного и прибавил:
— Но, да сохранит меня Бог от такой кошки, которая спереди лижет, а сзади — царапает.
В это время постучали в дверь, в которой показалось сияющее, расторопное, но с неприятным выражением лицо так называемого вице-короля, Глобича. Вместе с ним шел второй секретарь министра, Генике.
Брюль обернулся к ним.
— Господин секретарь, — обратился он к последнему, — будьте любезны, прикажите, чтобы никого больше сюда не впускали… потому что… я пригласил вас для секретного совета.
Брюль принял серьезный, принужденный вид и начал:
— Господа, прежде чем начнем об этом рассуждать, прошу вас прочесть эти два письма от графа Флеминга… Насчет первого я никому не говорил, не придавая ему никакого значения, но второе заставляет меня посоветоваться…
Глобич, привыкший угадывать содержание каждого письма, не имея надобности дочитывать до конца, пробежал взглядом поданные ему бумаги. Стоявший за ним Генике, прищурив глаза и облизываясь, тоже старался поймать смысл написанного. Брови его нахмурились. Гуарини, молча, всматривался в обоих читающих.
— Короче говоря, — отозвался Брюль, — дело в том, что Флеминг сообщает нам из Вены о депешах из Петербурга, Парижа и Лондона, которые пересылаются из нашей канцелярии, конечно, не в оригинале, а
