забывать, что хотя ваша милость меня знать не хочет, но я искренний друг и вам, и панне Бианке.

Итальянка, заткнув уши, выбежала с проклятием.

Год, который начался закрытием сейма и решением самых спешных дел, продолжался, не ознаменовав себя в памяти людей ничем, кроме дел будничной жизни. Он был тихой подготовкой будущего.

Супружеская связь между королем и королевой еще более окрепла, когда Бог благословил ее рождением дочери. Но ребенок оказался недолговечным.

Мария Людвика, заботясь о муже, не успокоенная сомнительным успехом зборовских побед и трактатов, мечтала о новой войне, чтобы покрыть его новым блеском.

В это время уже можно было предвидеть, что Хмельницкий не долго останется спокойным, и не исполнит того, что обещал. Приходили вести об угрозах, а настроение казаков и хлопов, попробовавших крови и упившихся местью, не позволяло обманываться.

Старались создать в Запорожье партию верных Речи Посполитой и направить ее против Хмеля, но с этими верными и преданными всегда выходило так, что они вначале кланялись* заискивали, выклянчивали деньги, обещали, а затем изменяли. На окраинах требовалась постоянная бдительность и строгость, потому что только страхом можно было сдерживать казачество. Быть может, войско запорожское можно бы было привлечь и удержать за собой, направив его на татар и турок, но хлопы дышали веками накопившейся ненавистью, в которой, быть может, таилась и та этнографическая странность, что родственные народы чаще относятся друг к другу как Каин и Авель.

Канцлер Оссолинский, который не мог защитить от нападок зборовских трактатов и терзался нареканиями на них, хотя и примирился наружно с Вишневецкмм, и получил публичную благодарность, носил бремя на душе. Самый отдаленный намек, самое невинное замечание, которое могло показаться осуждением, выводило его из себя и приводило в страшный гнев. Он очень хорошо понимал, что если бы не участие в трактатах короля, которого старались щадить, взрыв против него был бы еще гораздо сильнее.

Короля Оссолинский считал неблагодарным, и, может быть, не без основания, так как письмом к хану он спас если не жизнь, то славу Яна Казимира, и позолотил первую страницу его правления.

Но имея дело с королем, человеком непостоянным и легко уклонявшимся в любую сторону, никогда нельзя было быть уверенным ни в его поддержке, ни в его благодарности. Сегодня он превозносил до небес, а завтра запирал двери, досадовал и гневался без причины.

Оссолинский, желая привлечь на свою сторону польского гетмана, который только что вырвался из казацкого плена, хотел выхлопотать ему трусовское староство. Но королева уже назначила его кому-то другому. Ян Казимир отказал, и никакие настояния не помогали.

Канцлер, желавший назначением староства доказать свое влияние, получив отказ раз и другой, почувствовал сильную обиду. Он, которому казалось, что судьбы Речи Посполитой в его руках, что без его разума не обойдутся, когда будет готовиться новое посольство в Италию и Рим, не мог перенести такого оскорбительного отказа.

Однажды вечером он вернулся от короля крайне раздраженный, повторяя, что ему отказали в старостве, беснуясь, выходя из себя до того, что слег в постель и скоропостижно скончался.

Можно было предполагать, что король болезненно почувствует смерть своего верного советника, которому был так много обязан; но современники заметили и записали, как доказательство холодности короля, что Ян Казимир вовсе не был огорчен, равнодушно принял весть о смерти, и едва сдержался от выражения радости, что избавился от него. Покойный был подчас довольно тягостным ментором.

–,/ Вскоре потом король поехал на большую осеннюю охоту в Беловежскую пущу, где было убито множество зверья, а по дороге развлекался, так как его принимали и угощали по его вкусу.

Особенно отличился гостеприимством, следуя по стопам отца, староста ломжинский Радзеевский, который принимал Яна Казимира в Вельске, и несколько дней кормил, поил и дарил его и его двор.

Ян Казимир, который не любил его, принял, однако, это гостеприимство, чему способствовало и то, что по смерти маршалка Казановского, Радзеевский начал открыто ухаживать за вдовой и добиваться ее руки.

Осиротевшая, нуждавшаяся в покровителе, сбитая с толку ловкими маневрами опытного и неслыханно наглого человека, она уже склонилась, как говорили, к согласию.

Участь пани маршалковой сильно занимала короля, бывшего ее поклонником; и с известной точки зрения этот брак мог казаться ему заслуживающим одобрения. Радзеевский же хотел, женясь, принести вдове титул поважнее кравчего королевы и старосты ломжинского; и он льстил себя надеждой, что с помощью Казановской выпросит у короля… наследство Оссолинского! Это были дерзкие надежды, но маршалкова пользовалась чрезвычайным расположением короля, а от Радзеевского трудно было отделаться. Он всем был обязан своей бесстыжей назойливости.

Так было и с пани Казановской; если перед ним запирали дверь, он, подкупивши слуг, проникал в другую, и никакие отказы не помогали. Выпроводив его сегодня, можно было не сомневаться, что найдешь его завтра, с сияющим лицом, как будто ничего не случилось, на том же месте, и на той же дороге.

Он не давал покоя маршалковой, стараясь привлечь на свою сторону всех окружающих ее; точно также и король не мог от него отвязаться; наконец, рассчитывая, что и это на что-нибудь пригодится, ломжинский староста принялся заискивать перед королевой.

И здесь ему удалось сделаться нужным благодаря различным мелким услугам, главным образом донесениям, наполовину шутливым, о короле, о его забавах, знакомствах, выражениях и т. п.

Мария Людвика, следившая за каждым шагом мужа и постоянно читавшая ему наставления, была рада получить такие сообщения и пользовалась ими. Она инстинктивно ревновала к Казановской, к которой король относился с особенной симпатией и участием.

По возвращении из Вельска, королева, несмотря на все подходы Радзеевского, не допустила дать ему большую печать, но малая была уже почти что обещана ему, чему королева не противилась, а король готов был отдать все, чтоб только отделаться от несносного нахала.

Сомнительные вначале вести о предстоящей женитьбе Радзеевского к концу года стали очень правдоподобными, а затем достоверными.

Каким образом сумел обойти молодую, красивую, свободную, унаследовавшую огромное состояние пани человек уже не молодой и, помимо наружности, имевший много отталкивающих черт, осталось тайной. Родня, в особенности брат пани Казановской, были против этого брака; маршалкова долго колебалась, но ловкий и нахальный староста, не уступая ни шагу, сумел так опутать вдову, что она отдала ему руку.

Пожимали плечами по поводу этого брака, не сулили ему большого счастья, но для Радзеевского это была важная ступень к будущему возвышению. Теперь пан староста уже не хотел жить ни в Вельске, ни в Ломже, ни в Радзеевцах; он с торжеством переселился во дворец жены и шагу не делал из Варшавы.

Те же приемы, что с вдовой, он пускал в ход относительно короля и королевы. Торчал по целым дням в замке либо во дворце на Краковском предместье.

Для Яна Казимира, который уже подозревал его в донесениях королеве, он вскоре стал невыносимым. Король давал ему понять это, но пан староста, когда хотел не понимать, не слышать и не видеть, оказывался недогадливым, глухим и слепым. В этом поведении было что-то до того наглое и оскорбительное, что Ян Казимир уже начал говорить Бутлеру, что дал бы какую угодно награду старосте, если б он избавил его от постоянных встреч с этим человеком.

Бутлер возразил, что тот и сам уйдет, как только получит обещанное подканцлерство; эта назойливость только напоминала о печати.

Казановская тоже обратилась к королю с просьбой о должности для мужа, а Ян Казимир ни в чем не мог ей отказать. Таким образом, Радзеевский был сделан подканцлером.

Затем открылся новый сейм. Королева была деятельной по-прежнему. Ян Казимир более чем когда- либо, подчинялся ей. По смерти Оссолинского ее влияние на общий ход государственных дел еще