придавая им значения, как ни бурно они высказывались. Следующий день всегда приносил умиротворение.

Поездка в Ченстохов прошла удачно, хотя с гораздо меньшей пышностью, чем при прежних коронованиях. Все обряды были исполнены сообразно установившимся формам; ничего не упустили из вида; но те, которые помнили старые времена, с болью видели, что страна, город, двор, люди принимают в них лишь холодное участие, без всякого увлечения. Все точно сократилось, съежилось, измельчало. Свита панов, стройные полки, гусары, гвардия в шелку и атласе, триумфальные арки и огни уже не имели прежнего блеска. Упадок материальный и духовный одинаково давали себя чувствовать.

Не было той веры в будущее, которая одушевляла начало каждого царствования. Сам король не обещал многого; знали только, что он искал фортуны на разных путях, а заря его царствования не рассеяла тучи, еще стоявшей на горизонте и дававшей о себе знать глухим грохотом.

Кричали: 'Виват! — а в душе раздавалось: — Неотомщемные пилавцы! Позорное бегство войска, взятые в плен гетманы, казачество и хлопы за спиной, с угрозами! Кто отомстит за нас?'

Единственный вождь, которого боялись бунтовщики, единственный муж, который, быть может, мог бы в этот час спасти Польшу, Иеремия Вишневецкий, вызывавший во всех зависть своей славой и удачей, убедился во время коронации, что булава и верховное командование ему не достанутся.

Когда на погребении Владислава ломали древко королевского знамени и обломок его, как знак вождя, надлежало получить Вишневецкому, последний протянул было руку, но Ян Казимир, в котором успели пробудить зависть, предупрежденный об этом обычае, поспешил отдать обломок своему придворному Стржембошу.

Это можно было объяснить ошибкой, рассеянностью, но это было оскорблением и обидой, которую должен был глубоко почувствовать Вишневецкий.

Лишь только стихли коронационные крики и сенаторы собрались на совет, как снова раздалось: 'Следствие! Наказание пилавецких беглецов!'

Король относился ко всему довольно нейтрально. Наконец, сторонники Марии Людвики нашли момент удобным, чтобы поставить вопрос о браке. Ян Казимир, который никогда не был искусным политиком, и в этом, так близко касавшемся его деле, оставался пассивным. В глубине души ему очень хотелось, чтобы сенат, в виду близкого свойства, высказался против этого брака, но вышло иначе.

Королева была сильнее его, а разрешение из Рима, которое, как ручался нунций, было уже в пути, замыкало уста всем. Даже те, которые сначала высказывались против брака, должны были замолчать.

Король, хотя и огорченный этим, делал вид, что доволен, так как уже потерял надежду на избавление.

Почти каждый день приезжали юнцы от королевы с письмами, в которых она указывала, как должен действовать Казимир. Он раздражался на эту неволю, но слушался, так как Радзивилл и Оссолинский советовали ему то же, что письма Марии Людвики.

Выражением настоятельнейших нужд было заявление коронного маршалка: и он требовал войска, пожертвований и сильного вооружения для отовсюду угрожаемой страны. Не только казаки грозили, Ракочи угрожал наездом, шведы с немцами легко могли соблазниться слабостью Польши, наконец, казаки и турки не могли равнодушно смотреть на ускользающую от них добычу. Канцлер от имени короля обращался к сейму.

Но все обсуждение дел до конца сейма было каким-то шатанием умов, встревоженных тем, что уже случилось, — тем, что еще могло случиться, и тщетно отыскивающих спасение.

Ян Казимир говорил о войске, но еще больше, чем на него, надеялся на чудотворный образ, и не без основания, так как действительно требовалось чудо, чтобы выработать из этого хаоса силу и порядок…

Во время совещаний о том, что делать, постоянно прорывалось болезненное:

— Грехи наши бьют нас!

Канцлер Радзивилл постоянно напоминал об угнетении хлопов; иные жаловались на упадок рыцарства; стонали, вопияли о каре и мести, и не знали, что делать.

Единственный вождь… был страшен тем, что как избавитель отечества грозил отнять у всех славу.

Так каждый день сходились горевать, жаловаться и стонать.

Король рассчитывал на то, что самое провозглашение его имени посеет тревогу среди восставших; он готов был стать во главе войска, идти и раздавить бунтовщиков, которые тем временем с неслыханной дерзостью издевались над бывшими панами…

Во время этих бестолковых совещаний из Варшавы дали знать, что королева очень больна. Королю уже надоело в Кракове, и он рад был поскорее выбраться из него. Приготовили коней, поспешили закончить совещание.

Пребывание Казимира в старой столице доставило любопытным материал для гадания о будущем. Характерной слабостью той эпохи было требование от астрологов, от благочестивых людей, от гадателей всякого рода разоблачения тайн будущего. Никогда не составлялось столько гороскопов, астрономических выкладок, стихотворных гаданий, пророчеств, приписываемых святым, как в эти годы.

Каждый старался узнать, что пророчит ему день рождения, так как не сомневались, что в звездах записано таинственное будущее. Во время пребывания короля, в самый день коронации, пожар, случившийся в замке, не мог не подать повода для гаданий и толкований.

Вечером, когда по окончании беседы все разойтись по квартирам, а в городе и в некоторых панских дворах еще жгли потешные огни, загорелось подле самой спальни Яна Казимира.

Король проснулся, но в первую минуту нельзя было дозваться слуг на помощь, так как они тоже веселились и пьянствовали… Прибежал только Оссолинский, и пожар был вскоре потушен.

У канцлера хватило сообразительности истолковать пожар встревоженному Казимиру как хорошую примету; но в городе он был принят как дурное предзнаменование.

На полдороге в Варшаву пришлось остановиться, чтобы переменить лошадей и отдохнуть. День был ясный и тихий. Казимир вышел из плебании, где принимал его пробощ.

Несколько шагов отделяло его от маленького деревенского костела, на пороге которого король увидел довольно странного человека. Он принял его за нищего. Однако тот не встал при виде короля, и это равнодушие возбудило в последнем любопытство. Это был огромного роста мужчина, сильный, с косматой шапкой густых седеющих волос на голове, с глубоко сидящими глазами и густыми бровями. На нем была одежда вроде монашеской рясы, подпоясанная веревкой, на которой висели простые деревянные четки.

Это был тот самый странник, Бояновский, которого мы видели в гостинице князя Карла над Вислой. Теперь он шел из Ченстохова и Гидлов в Краков. Случайно зашел к костелу, когда король находился в плебании. Но что для него значил король?

Ян Казимир подошел к нему.

Бояновский не шелохнулся. Ян Казимир должен был первый произвести приветствие:

— Хвала Господу нашему.

Нищий наклонил голову и пробормотал ответ, но не встал, и не обнаруживал охоты вступать в разговор.

Это еще более заинтересовало короля; он взялся за кошелек, но Бояновский, заметив это, сказал:

— Я не нищий; не нуждаюсь в милостыне.

— Кто же ты?

— Грешник, такой же, как ты…

В эту минуту Стржембош, который стоял поодаль, нашел нужным предупредить неизвестного ему старца, с кем он говорит, подбежал, наклонился к уху и шепнул:

— Это король!

— Я знаю, — сказал Бояновский громко и равнодушно.

Ян Казимир, слышавший предостережение и ответ, почувствовал себя оскорбленным.

— Ты и короля ни во что не ставишь? — заметил он, подходя ближе.

— Я каждый день имею дело с царем царей, — ответил, не вставая, старец, — что же для меня значит твое земное величие? Смотрю на тебя и жалею о тебе, потому что с твоей короной ты несчастнее