под ее влиянием, высказывал горячее желание идти на войну.

Многие возражали против посполитого рушенья, не желая распространять страх и открыто признавать опасность положения. Все еще воображали, что с хлопами нетрудно справиться.

Удачные действия некоторых отрядов на Волыни придали уверенности противникам посполитого рушенья. Знамен, отбитых у казацких полков в этих стычках, было прислано в Варшаву столько, что король и королева, предпринявшие новое паломничество в Червенск, сложили их полсотни перед алтарем Святой Девы.

Эта набожность, впрочем, не поколебала решения короля самому принять участие в войне. Королева настаивала на этом и имела на своей стороне всех, желавших добра королю.

Одним из тех доверенных лиц, перед которым Мария Людвика не скрывала своих мыслей и побуждений, был канцлер Радзивилл.

— Князь, — сказала она ему откровенно, — вы должны помочь мне отправить короля на войну. Несчастное прошлое тяготеет над ним: неудачи, бестолковые перемены, легкомыслие, быть может, случайное. Военная слава безусловно необходима для него. Я не сомневаюсь в его мужестве, и раз он выступит в поле, то я уверена, проникнется рыцарским духом и всем сердцем будет выполнять свои обязанности.

— Наияснейшая пани, — отвечал Радзивилл, — конечно, нам следует побуждать его стать во главе войск; но если, упаси Боже, что и сам не допускаю, поражение…

— О! нет, нет! — воскликнула королева. — Победа несомненна! Не следует ни минуты сомневаться в ней. Одно обаяние имени, слух… не может быть, чтобы они не повлияли на чернь. К тому же при короле будут опытнейшие советники и отборные войска. Не следует лишать его славы, которая так необходима, чтобы внушить уважение и доверие к нему…

Имея за собой Радзивилла, королева привлекла на свою сторону и Оссолинского и других, сумела даже повлиять через свой двор на приближенных короля, не исключая Бутлера, и заставить их поддерживать в короле надежду на победу и славу.

Все это пошло глаже, чем можно было ожидать. В первый раз в жизни Казимир оказался твердым в своем решении. Все вокруг него приняло рыцарский вид, звон и лязг оружия раздавался даже в передней. Мелкие победы, о которых получались — правдивые или ложные — вести, явное покровительство неба, которое он чувствовал над собой, усиливали его охоту к легкому, как казалось, завоеванию лавров. Может быть, от него скрывали некоторые подробности, которые дали бы более правильное понятие о положении борьбы с взбунтовавшимся казачеством.

Пока это происходило в Варшаве, лучшие силы Речи Посполи-той с истинным героизмом, достойным вечной славы, сопротивлялись громадным полчищам черни, вдесятеро превосходившей их числом, — голодая, испытывая недостаток в средствах обороны, постоянно угрожаемые всюду забиравшейся изменой…

Осада Збаража — это эпопея, увековечить которую бессильно перо. Это голодный, но веселый героизм, презрение к смерти, ежедневное пожертвование жизнью, под аккомпанемент ругательств озверевшей черни, опьяненной победами и горилкой!..

За этими збаражскими окопами стояли истинные искупители грехов народа, заслужившие мученический венец. Через тех, которым удалось выбраться из осажденного города, в Варшаве знали о критическом положении осажденных, о необходимости скорой помощи, с королем или без короля, но никто не представлял себе всей крайности, всей опасности, всего ужаса положения войск, лишенных даже хлеба.

Только королева, которой нужно было склонить мужа к выступлению в поход, давала полную веру известиям из Збаража, другие же оспаривали их. Не верили в татар, не хотели верить в полтораста тысяч казаков, стоявших перед окопами, за которыми менее двадцати тысяч богатырей оказывали до сих пор героическое сопротивление — пока, наконец, посланные гонцы, сообщившие о близком голоде, недостатке пороха и пуль и окончательном изнурении защитников, не заставили ускорить выступления.

Решено было, что король отправится в Люблин, куда должны были собраться обещанные войска.

Ян Казимир казался помолодевшим, веселым, бодрым и таким оживленным и уверенным в победе, как никогда.

— Пора положить конец этой смуте! — говорил он с жаром. — И при помощи Божией… сдается мне, что час наступил!

Кое-кто толковал о татарах.

— Хоть побожиться, нет их и не будет! — уверяли другие.

С блестящей свитой, сопровождаемый королевой, благословляемый духовенством, полный отваги, король выехал из Варшавы.

Мария Людвика вернулась успокоенная. Добилась того, чего хотела: сумела сделать рыцарем и победителем человека, который до тех пор носил на себе только клеймо неудачника и неспособного. Достигла почти чуда, заставив Казимира продолжительное время сосредоточивать свои мысли на одном предмете, не давая ему разочаровываться и отступать.

Все вокруг него дышало теперь рыцарством, боем, героическим желанием пролить кровь за веру и отечество. Следует, однако, прибавить для объяснения этого пыла, так неожиданно разгоревшегося, что начинавшаяся война казалась в Варшаве и Люблине легким походом, в котором имя короля, разглашаемое молвою, ниспровергнет врагов, как звук иерихонских труб. Но уже в Люблине грозные вести показали, что победа и разгром неприятеля вряд ли дадутся так легко.

Однажды вечером, когда король собирался стать на молитву, ему сообщили, что из Збаража прибыл гонец от панов региментарей [12].

Это был известный многим Стопковский, но даже ближайшие друзья с трудом узнали в оборванном, изнуренном, исхудалом, бледном, с посиневшими губами и лихорадочным огнем в глазах солдате, когда-то бодрого, здорового, веселого товарища.

Он принес письмо от воеводы, осажденного в окопах, но вид его был красноречивейшим письмом, наилучшим свидетельством того, что терпело войско.

Пока король, бледнея, читал письмо, Стопковского осыпали вопросами, на которые он отвечал неохотно.

— Что я вам буду толковать, — говорил он угрюмо, — посмотрите на меня, мы все там такие. Съели с голодухи лошадей, собак, крыс… Не знаю, не придется ли нам скоро есть друг друга…

Его усадили за обед, стараясь оживить и возбудить в нем надежду, но бедняга столько натерпелся и еще больше насмотрелся, что кровавые воспоминания не могли скоро изгладиться.

— Не спрашивайте меня, — говорил он дрожащим голосом, — потому что, если вы не можете сейчас же поспешить на помощь угнетенным братьям, ваше сердце разорвется, слушая, что мы там вытерпели и терпим. Только чудом мужества и неустанной бодрости объясняется то, что мы еще не сделались жертвой кровожадной черни! Спешите под Збараж, ради Бога под Збараж, пока еще не поздно, а то придется насыпать могильный курган да оплакивать убитых!

Письма, принесенные Стопковским, говорили то же самое, и король был так потрясен ими, что хотел немедленно выступать в поход; но сенаторы подняли крик, доказывая, что король не может рисковать собою, пока не собраны достаточные силы, так как разослан уже третий указ о сборе посполитого рушенья, а шляхта собирается так медленно, что там, где должны быть тысячи, не оказывается и сотен. Почти ежедневно приходит какой-нибудь отрядец, хоругвь, горсточка людей, унылых и совершенно лишенных того огня, который обещает победу. Старшины и король пылали нетерпением, но идти было не с кем.

Это было то славное посполитое рушенье, о котором позднее с горечью говорил тогдашний поэт (Морштын):