— Подписано и… и точка!

Но через секунду скомандовал еще:

— Вячеслав Фрранцевич! Встать смирно! Ко мне! Ать-два-пить!

Бауэру пришлось выпить полную стопку водки.

— Авторитет власти поднимется, Лелечка! Дис-цип-лина!.. Ах, старый дурак… Поддерживать автори-тет, ха-ха-ха!.. долг прапорщика его величества… царя! Дис-цип-лина! Эх ты, старый дурак, бородатый черт!.. Кругом, марш! За вещами!

Когда Бауэр в тот вечер по приказу Шеметуна, на исполнении которого прапорщик настаивал с упрямством пьяного, пришел за своими вещами, он почувствовал неодолимую потребность разбить хмурое молчание в коровнике. Этой угрюмой атмосфере он противопоставил свою угрюмость и первым нарушил враждебную тишину.

— Ну вот, теперь меня от вас переводят! А все из-за вашего цирка!

Беранек, невинно лишенный свободы на этот вечер вместе со всеми и не попавший к Арине, очень испугался такой неопределенной угрозы. Сначала робко, а потом, не быв отвергнут, с великим усердием и страхом он стал помогать Бауэру собирать его вещи и приводить в порядок оставляемое место.

А Бауэр без нужды затягивал сборы, давая время товарищам бросить ему хоть слово, хоть один вопрос. Но, к его изумлению и досаде, слова этого никто ему не бросал. Уже явно бессмысленно перекладывал он свои вещи, вновь и вновь устраивая их в мешке; под конец он даже со злостью вытер полой сложенной шинели свое место на нарах.

Оставалось только опять заговорить самому.

— Чехи… и заодно с немцами! А потом удивляются, что с нами обращаются так же, как с русскими пленными в Австрии. Что с таким трудом построит один человек — стадо безмозглых овец разрушит в одну минуту! И как назло сейчас, когда сам полковник приезжает! Не подождут объяснений! Идут на всякое подстрекательство — и нате вам! Сразу забастовка… с немцами! Хороша помощь России!

От этих сдержанно резких упреков сердце Беранека переполнилось стыдом и раскаянием. При слове «забастовка» оно сжалось.

Где-то в противоположном конце коровника, тонущем в густом сумраке, все время шевелились враждебные голоса. Кто-то с ненавистью выкрикнул:

— Сколько он сам-то наживает на этом жульничестве?

Подавляемое возмущение Бауэра уцепилось за эти слова.

— Кто наживается? Трусы! Я, кажется, не с вами говорю!

— Schrei nicht! [157]

— Нас не запугаешь…

— Никто не заставит нас гнуть спину на москалей!..

— Da sind wir solidarisch! [158]

Люди из ближайшего окружения Бауэра упорно продолжали молчать.

Тогда Бауэр вытащил из кармана приготовленную газету — будто случайно обнаружил ее у себя, — глянул на нее и бросил Гавлу.

Синим карандашом на полях было написано: «Экономика России» и жирно отчеркнута фраза: «Мы знаем, что в этом отчасти даже наш долг по отношению к братскому народу».

— Вот, прочитайте!

Гавел отвернулся от газеты и, уставившись в потолок, наконец — первым из чехов — воскликнул с жарким упрямством:

— Не пойду, не пойду, не пойду! Не пойду я… к этому вору! Сдохну, а не пойду!

— При чем тут ваши воображаемые воры! Речь идет о работе в русском имении, Гавел, не заблуждайтесь! Речь о том, чтоб положить конец подстрекательству! Когда сюда едет сам владелец имения, полковник Обухов, и когда мне приказано навести порядок в счетах…

Кто-то шумно перевалился на бок и бросил:

— Это верно, речь о работе в русском имении, о работе на русского вора-полковника…

Из полутьмы посыпались возгласы:

— Эй, Гавел, куда до него нашим австрийским фельдфебелям!

— Слава богу, хоть наши на фронте лупят эту сволочь…

— Господин Гавел, а здорово подкузьмили вас ваши братья-славяне!

— Ха-ха-ха!

— Mit einem bruderlich russisch-slawischen Zirkel! [159]

— Xo-xo-xo!

Гавел слушал эти дружные выкрики со стиснутыми зубами. Вспомнив вдруг насмешливый взгляд Орбана и представив себе Юлиана Антоновича, говорящего по-немецки, он резко повернулся спиной к Бауэру и ко всем остальным.

Такое неуважение глубоко оскорбило Беранека. Теперь он принял решение.

— Я выйду на работу, пан учитель, хотя бы и за всех, — объявил он громко и твердо.

— Надорвешься! — фыркнул кто-то.

— Да что с него возьмешь? Овца!

Тут Гавел взвился, как распрямленная пружина.

— Herrgott! [160] — заорал он, оглушив всех. — Еще слово, и я разобью все немецкие рожи! Ведь это одна немецкая проклятая шайка! От управляющего до ренегатов и поджигателей! Все тут куплены!

Бауэр выскользнул из коровника, когда там вулканом заклокотала оглушительная перебранка.

Беранек нес за ним его вещи. Бауэру очень хотелось уклониться от любопытства офицеров, высыпавших на улицу. Он скупо отвечал им и, не задерживаясь, прошел мимо. Тогда они ухватились за Беранека.

— Ну как, Иозеф, бастуем?

— Я — никогда, пан лейтенант, — кратко, верноподданно и чуть ли не с обидой ответил Беранек.

На следующее утро — это был вторник, — усмиренные пленные молча потянулись на обычные работы. Ненависть между обеими партиями, едва теплившаяся прежде, запылала вовсю после вчерашнего ожесточенного выпада Гавла. Да и в среде самих гавловцев настал глубокий разлад.

В поле первыми отрезвели немцы, приученные к дисциплине. Пусть они не высказывали этого вслух, пусть там и сям еще вздымалось строптивое слово — все же, в глубине души, они считали бунт пленных чем-то неестественным и бессмысленным.

Зато строптивые чехи бесились и оскорблялись за попранную справедливость, поглядывая искоса, как спокойно разговаривают немцы с Юлианом Антоновичем; они и сами не прочь были снова заслужить его благосклонность.

В этот вторник Иозеф Беранек отправился на почту, окончательно перестав интересоваться делами пленных. Он спешил — хотел еще в тот же день послужить Володе Бугрову, послужить беззаветно и преданно, всеми нервами, всеми мыслями, из одного лишь наслаждения услужить.

За время каникул Володи Бугрова Беранек искренне привязался к этому пусть взбалмошному, но неиспорченному юноше. И Бугров привык к своему пленному, всегда полному готовности, всегда оказывающемуся на месте — и всегда благодарному за случай услужить. Раз как-то они вдруг заговорили о том, что встретятся в будущем году. Оба верили, что к тому времени война уже кончится, но Беранек непременно останется тут.

О таком своем будущем Беранек думал с жарким нетерпением.