Русский поручик, вызванный председателем сказать несколько слов от армии, густо покраснел. Он коротко поблагодарил чехов за сочувствие и довольно бессвязно выразил непоколебимую веру в то, что борьба за свободу будет доведена до победного конца.

Мартьянов слушал все это, удобно расположившись в кресле, и, когда последний оратор замолк, сказал:

— Просим дорогих гостей занять место за столом… Шилов, будьте добры…

Шилов, не дожидаясь напоминаний, уже нес к столу три стула. Он поставил их напротив Мартьянова и Зуевского, а потом осторожно, стараясь не разлить, стал носить из соседней комнаты и ставить на зеленый стол стаканы с бледным чаем. Своим добродушием и приветливостью он наконец-то разбил чопорное молчание.

— Немножко чайку с сахарком, — приговаривал он, сияя гостеприимством и радостью. — Вы уж извините нас… за простоту.

Мартьянов первый после гостей принял из рук Шилова чай и при этом представил его:

— А это — наш рабочий представитель. Шилов Иван Иванович.

Последний стакан Шилов поставил себе, внимательно прислушиваясь к Петрашу, который в ярких красках излагал чешский вопрос. Шилов слушал все: про виселицы и тюрьмы, про Гавличка-Боровского, про то, как похищали чешских детей, душили чешские школы и, конечно, про героическое сопротивление чешского народа, который не на жизнь, а на смерть борется против железного немецкого кулака.

Выслушав, он с сердечной добротой утешил сиявшего Фишера:

— Ну, ничего! Теперь уж всему конец. Вот пойдет теперь наша армия, теперь-то ей есть за что воевать…

Мартьянов скучал, с трудом превозмогая сон. Те, кто сидел дальше от Петраша, заговорили между собой. Томан, опасаясь, что беседа скоро закончится, напомнил Петрашу о той просьбе, которую им не удалось изложить полковнику Гельбергу и которую они уговорились высказать здесь исполнительному комитету.

— Нам хотелось бы, — обратился он сам к Мартьянову и Зуевскому, не дожидаясь Петраша, — просить исполнительный комитет дать нам возможность проводить революционную работу среди пленных солдат.

Зуевский, да и все, обрадовавшись, что кто-то наконец перебил Петраша, отнеслись к просьбе Томана со всем великодушием.

— Конечно, конечно! — закричали они наперебой. — Работайте, работайте!

Мартьянов, воспользовавшись этим, поборол-таки свою сонливость и встал. Явно ведя к концу, он громко обратился к русскому поручику:

— Господин поручик вам все это устроит, правда?

Все с облегчением встали и сердечно распрощались с депутацией.

Радость распирала трех друзей, когда они вышли на темную улицу. Конвойный плелся за ними, а впереди них ласковым щенком скакала радость.

Петраш, смотревший прямо перед собой, изо всех сил старался, чтобы слова его звучали с привычным самоуверенным безразличием; уже несколько раз с деланной небрежностью повторял он одно и то же.

— Даже не знаю, как я говорил…

Однако Фишер так и не понял, что Петраш напрашивается на комплимент. В голосе его звучал все тот же привычный для него восторг, правда, сегодня особенно неуемный и пылкий.

— Русакам надо все излагать значительно!

На утро следующего дня по приказу лагерного начальства были созваны все пленные сербы, хорваты и словенцы, а на два часа пополудни — все пленные чешские офицеры. Второй приказ поднял на ноги весь лагерь.

— Мы ведь вступаем в чешскую армию! — напомнил Фишер, невольно объединяя себя с кадетами.

Кадет Горак вышел на середину комнаты и воинственно заявил:

— Господа, надо сейчас же решить раз и навсегда: вступаем сразу, все и солидарно! Хотя бы и в русскую армию!

— Пора бы начать действовать этим щелкоперам в Киеве, вот что главное! — кричали другие.

Сейчас все они возмущались бездарным чешским руководством в Киеве, их нетерпение и негодование были вполне искренними и взрывались с особенной силой.

— Братья! — воскликнул Фишер, подняв над головой короткую мускулистую руку. — Солидарно! Всей организацией! Милюков — нам порука!

Слезака всегда беспокоила восторженность Фишера. Слезак отворачивался или уходил с глухой ненавистью и страхом.

На широкой дороге перед бараками, как и обычно царили веселье и беспечность. Капитан Гасек прогуливался, окруженный почтительной группкой ближайших друзей, разговаривая с ними с грубоватым дружелюбием.

Слезак, убежав на улицу от возбуждения своих товарищей, решился подойти только к кадету Ржержпхе. И все-таки слова его, желавшие быть цветисто-спокойными, увядали еще на корню. Он поздоровался с Ржержихой.

— Наздар, маэстро, что поделываешь?

— У маэстро всегда работы по горло, — небрежно пошутил Ржержиха. — Когда грозит переезд или конец войны — каждый торопится обзавестись боевым портретом.

Слезак изо всех сил старался, чтобы искренность его негодования заметили встречные.

— А в нашем сумасшедшем доме нельзя ни на минуту сосредоточиться на дельном занятии! — проговорил он.

Ржержиха в ответ понимающе засмеялся. Этот смех облегчил Слезаку переход к вопросу, сегодня особенно мучившему его. Он сказал:

— От вас тоже пойдут… на сбор сегодня в два часа?

— Придется, раз уж мы чехи! — Ржержиха засмеялся уже вовсе бессердечно, прямо в лицо Слезаку. — Хоть поглядим на вас. Послушаем…

Слезак несколько минут шагал молча, а потом деланно холодным тоном спросил:

— Много нового написал?

— Хватает.

— Зайду посмотреть, если не возражаешь.

— Ладно, но — allerhochster Erlass: [209] после обеда мертвая тишина!

— Знаю. — И со сжавшимся сердцем он добавил: — А тогда вместе пойдем, если уж так надо…

Комнаты в «штабном» бараке были маленькие, уютные, на двух — четырех человек. У Слезака сильно заколотилось сердце, когда он после долгого перерыва снова перешагнул тихий порог этого барака и в темном деревянном коридоре стал искать комнату Ржержихи.

Войдя, он прежде всего увидел лейтенанта Гринчука. Тот сидел перед мольбертом так, что свет падал на него сбоку. На дощатой перегородке позади него дремал тоненький солнечный луч.

В другое время Слезак наверняка постарался бы уклониться от встречи с Грннчуком, сегодня же он решился поздороваться с ним. Но подал Слезаку руку один только лейтенант Крипнер, живший вместе с Ржержихой и сейчас откуда-то вынырнувший, Ржержиха, скрытый мольбертом, приветствовал гостя, не прерывая работы, а Гринчук встал, смерил Слезака холодным взглядом и сказал Ржержихе:

— На сегодня хватит.