Свою концертную программу Бауэр смог исполнить, только когда Валентина Петровна увела избранных гостей к столу. Те же, кому в столовой не хватало места, остались в гостиной; они расселись вдоль стен по уголкам, занявшись непринужденной болтовней в ожидании, когда из столовой вернутся пленные офицеры. Лайош, в гусарской форме, подносил им чай, пирожные, сладкую домашнюю вишневую настойку и водку.

После балетной музыки из «Евгения Онегина» дамы бурно потребовали игр. Стали водить хороводы, потом играли в веревочку, причем офицеров, стеснявшихся поначалу, засыпали поцелуями. А когда и музыканты съели свои бутерброды и выпили чай, женщины сызнова заставили кавалеров танцевать. Нина Алексеевна, чувствительная, как обнаженный нерв, в каждом перерыве между танцами бегала от одной подружки к другой, неутомимо подговаривая всех играть в фанты.

Шеметун, уже много выпивший, прервал на середине попурри Бауэра из чешских песен, закричав могучим турьим голосом:

— Дети! Петь! «Коробочку»!

Запели хором «Коробочку», и Бауэр с оркестром подхватил мелодию.

— Браво, чехи! — кричал им разошедшийся Шеметун.

Глаза его заволокло туманом; почему-то он оказался около Грдлички и, свалившись в кресло напротив него, сжал ему колено лапищей сибиряка.

— Браво! Аи да чехи! Уважаю! Поздравляю!

И когда Грдличка с мягкой и извиняющейся улыбкой почтительно отстранился от него, Шеметун повторил то же самое, только еще решительнее, доктору Мельчу:

— Я всегда говорю, — кричал он уже в полном восторге, — не годится нам воевать с вами! С культурой надо… союз! Ох, говорю, да мы вместе… так бы насолили англичанам! Не лезли бы в Азию!

Мельч, сам в приподнятом настроении, а потому, не обращавший внимания на опьянение Шеметуна, принялся доверительно излагать ему и доктору Посохпну убедительные факты, свидетельствующие о русофильстве чешского народа. С доверчивым бахвальством он подтверждал свои слова стихийным вступлением чехов в русскую армию и наконец, примером здешних пленных чехов, которые в таком множестве решили защищать Россию.

Посохин, всегда мысливший практично и с интересом отнесшийся главным образом к последнему факту, то есть к идее добровольно работать на Россию, подпарами горько сетовал на русское военное командование, на всю русскую «канцелярщину».

— Ах… ах… ах! — Он тряхнул головой. — Выходит, перед нами люди, которые, видимо, из самых благородных побуждений, добровольно предлагают нам свой труд, хотят нам помочь, а мы не можем направить их туда, где они действительно нужны!

Он пристал к Шеметуну:

— Скажите на милость, ну куда же вы погоните их опять к черту на кулички, за тысячи верст? Будто у нас, на месте, не нужны дельные люди. Отдайте-ка их мне! Или мы не работаем для России, для обороны России?

Шеметун озорно поднес свою стопку ему под нос.

— А? Бросьте вы, доктор, политику и не бунтуйте мне людей! За здоровье начальства! Ибо, с вашего разрешения… начальство само, без вашего веррноподданней-шего разума… само изволило начать ррреволюцию пр-р-р-отив Рррраспутина!.. И… по сей причине… вы мне прро-тив ррреволюционного начальства не агитируйте! И пейте!.. Сла-а-а-ва тебе, пусто место ты на-а-аше широооокое. И да здравствуют чехи! Слышите, доктор, и смотррите не ошибитесь, это народ умный, музыканты прррекрррас- ные, а, глааавное, люди практичные… прррактичные! Понимаете… Не то, что мы, и… я не боюсь этого сказать… никак не боюсь… а… прямо-таки не хуже немцев!

Потом, как обычно бывает в подобных случаях, он с жаром разболтался о прямо-таки нерусской практической хватке своего старика отца в Сибири, который лучше любого швейцарца может производить целые вагоны сыра, даже не видя его. И как всегда, он горячо принялся нахваливать свою Сибирь. Подливая в стопки всем, кто был поблизости, он приставал, чтоб выпили за Сибирь и за всех сибиряков.

— Сибирь — это… в Рассссее… прогресс! Там дураков нет!

И тише, но все же достаточно громко, чтобы опасаться, не услышит ли Валентина Петровна, он добавил Грдличке на ухо:

— Всяких там Петров, да Павлов, да Александровичей и тому подобное… — Он пьяно махнул рукой. — В общем, нет там ни помещиков… ни дворян…

Вскоре после этого он вдруг оставил мужчин и принялся ухаживать за молоденькой Зиной. Зина была бесконечно счастлива: она никогда не видела такого вечера ни в деревне, ни в городке, где в годы войны созревала ее юность, поэтому с добродушной непосредственностью она отвела Шеметуна и румяного кадета Гоха в полутемный уголок и, усадив их справа и слева от себя, притрагиваясь к блестящим погонам прапорщика и звездочкам кадета, с пристрастием заговорила о Володе Бугрове, который в скором времени тоже станет офицером.

— Быть может, он еще заглянет к нам перед отъездом на фронт из Петрограда — и мы увидим его в погонах…

Первыми из гостей, далеко за полночь, уехали Девиленев с женой. Часть офицеров сочла удобным присоединиться к ним. После их ухода Бауэр подошел к Валентине Петровне и Зине, чтобы поблагодарить их от своего имени и от имени своих товарищей за устройство концерта и за угощение.

— Эй! — окликнул его Шеметун, заметив, что Бауэр прощается, и оставил Зину с Гохом. — Кто вам приказал уходить? — Он подал Бауэру рюмку водки: — Ваше здоровье!.. И за вашу музыку.

Потом он хлопнул себя по лбу.

— Ах, да! Ну, хорошо. Идите. Попраздновали… значит, конец. Однако кое-как, с грехом пополам. После торжественных богослужений… торжественный марш. Внимание! Пррриказываю! На рассвете торжественный смотр, а потом… Шагом марш!.. Приготовить людей и документы!

Он вскинул руку, словно к козырьку.

— От-пус-каю!

— Играть больше не будут? — равнодушно спросила Валентина Петровна.

— Нельзя! Долг зовет! На рассвете в бой! Идите! — воскликнул Шеметун.

— Ничего, успеют, — утомленно сказала Валентина Петровна и отпустила Бауэра.

Зина, увлеченная разговором с Гохом, даже и не заметила, как, весь пунцовый, Бауэр поклонился ей с особенным чувством.

Вскоре он, сердито отдав последние распоряжения полуночничавшим Сироткам, ушел в сопровождении Иозефа Беранека, который дожидался его у ворот со скрипкой в руках. Угрюмая и немая ночь сидела в сугробах, подкарауливая, как собака, путников на дороге. Бауэр молча вошел в нее. Сердце его тяготило свинцовое недовольство, не имеющее названия.

Зато Беранек, время от времени с угловатой бодростью прибавляя шагу и задирая подбородок, попыхивал трубкой, из которой сыпались на мороз искорки, и повторял, совершенно искренне довольный всем:

— А здорово мы откололи! Опять чехи себя показали!

Он сделался серьезным, только когда Бауэр хмуро сообщил ему, что на рассвете — выступать.

В уютных обуховских креслах последними, в ожидании саней, остались Шеметун, Грдличка и Мельч. Дом уже утих, величавость его опала, как пена на воде, и в этой тишине открывала свои водянистые глаза скука.

— Ах… да… хорошо было… Несмотря на запрещение…

Никто не ответил, и Валентина Петровна загрустила.

Подавив в стесненной груди зевок, она сказала:

— Теперь домой… и опять… одно и то же… Ох… Вы там, за границей, разве знаете! Да… Ах, боже… Милые мои, придет новый день… и опять… все то же и то же…