— Уважаемые дамы и господа! Братья, славяне! — громко зазвучал его чуть дрожащий голос.

А потом он, на неуклюжем русском языке, читал по маленьким листкам свою речь, которую давно учил наизусть на случай концерта в городе. Эта речь увязывалась с текстом только что исполненного национального гимна. Бауэр дорисовывал здесь картину «земного рая» и посвящал свою речь славянскому народу — младшему брату великого русского народа, который вот уже триста лет под пятой габсбургских императоров и немцев. Он говорил о том, как верят чехи в великий и могущественный русский народ, чья прекраснейшая историческая задача — помогать своим более слабым и несчастным братьям в их борьбе за освобождение, и что сейчас это прежде всего относится к борьбе чехов, этого самого западного бастиона славянства.

Перебирая фразы одну за другой, так, как они были написаны и как надежно, натвердо отложились в его памяти, Бауэр то прикрывал глаза, то устремлял взгляд в одну точку на полу перед собой.

Все шло хорошо. Но вдруг, к несчастью, ему показалось, что вереница этих заученных фраз тянется слишком долго и уходит в необозримую даль. От этой запоздалой мысли на лбу и на спине его выступил пот.

С этой минуты он думал уже только о заключительной фразе и от этого все его слова стали бесцветными.

— В критический для славянства час, — поспешно читал он уже бесцветным тоном, — пленные чехи поняли, в чем состоит их долг, и добровольно поднялись на помощь своему брату, сражающемуся за свободу всего славянства. Они с радостью и охотой идут, чтобы помочь своими слабыми силами. Они готовы помогать в тылу и на фронте — всюду, где только потребуются их знания. Желая тем самым исполнить свой священный долг, они верят, что великая Россия оценит помощь верного сердца при заключении победного мира.

Во время выступления он воспринимал лишь дрожащее звучание своих слов. И теперь, дойдя до главной, до самой смелой фразы, которую он долго обдумывал и много раз переделывал, он уже совершенно утратил всякую уверенность в себе. Однако он не в силах был выпустить эту заученную фразу. И только слова его лихорадочно трепетали, когда он выговаривал их.

— Чехи, — сказал он, — прибегали к единственному оружию, которое остается для порабощенных. Они пошли на сознательную измену вероломному чужеземному императору и чужеземным палачам; они поднимают революцию, зная, что только на обломках австрийской империи может вырасти новая свобода чешского народа и всего славянства.

— Ну вот… политический, — раздался громкий голос Валентины Петровны.

В промежутке между двумя шаткими словами Бауэр бегло взглянул в ту сторону и в застывшей тишине наткнулся, словно на два раскаленных острия — на глаза Грдлички. И в трещину, возникшую от этого в его речи, вошел голос Зины:

— Что это? О чем он говорит?

Бауэр кончил, вспыхнув до корней волос, и все заметили это; Бауэр обратил внимание на Шеметуна — тот стоял ближе всех к нему, внимательно вслушиваясь и морща лоб. Потом Бауэр уловил тихий шелест нот, которые музыканты растерянно перелистывали на пультах, и немного еще помолчал. И все-таки он должен был высказать все, что приготовил. И, набрав воздуха, он выпалил наконец последнюю фразу:

— Поэтому мы с вами… сегодня прощаемся, и примите за все сердечное спасибо. Да здравствует…

И он снова уловил тихий шелест нот, и ему показалось, что в гостиной нестерпимая жара, что все присутствующие так и горят от его собственного смущения. Он увидел, как Валентина Петровна покраснела, Грдличка побледнел, а священник попросту вышел.

Он едва не забыл поклониться публике. Повернувшись сразу к музыкантам, не вытерев вспотевшего лба, не ответив на преданный взгляд Беранека, Бауэр, в ушах у которого все еще звучали его собственные слова, поднял дирижерскую палочку.

Шеметун вдруг зааплодировал, и несколько гостей последовали его примеру.

Однако, как только на пультах зашелестели ноты, все приободрились.

Увертюра из оперы «Марта» Флотова, значившаяся в программе, прозвучала еще неслаженно, инструменты вступали как-то слишком поспешно. Валентина Петровна между тем шепотом спрашивала Шеметуна, попавшегося ей на дороге:

— Послушайте, чего он там наговорил? Кажется, я не все поняла.

— А я, наоборот, понял решительно все, — весело ответил Шеметун. — И я весь уже проникся их духом. Того и гляди, заговорю на их славянском языке.

— Ведь он не обидел вас, нет? — обратилась тогда Валентина Петровна к Грдличке.

Грдличка молча поклонился ей и широко, слащаво улыбнулся.

Подали закуску, и гости от души зааплодировали увертюре из «Марты». Перекусив, общество заметно повеселело, тем не менее Бауэр, не поняв настроения, заставил всех еще прослушать «Славянские танцы» Дворжака; тогда уж к нему подошла сама хозяйка.

— Пожалуйста, а теперь что-нибудь веселенькое! Чтоб можно было действительно потанцевать! А то какие же это славянские танцы?!

Приняв нерешительность Бауэра за непонимание, она повторила громче, дополнив слова жестами:

— Танцы, танцы! Не умеете? Играйте танцы!

Бауэр очень неохотно, с трудом подавляя возмущение, переставил сразу несколько номеров программы. Музыканты грянули бравурную польку «В резиденции», которая значилась только во втором отделении концерта. Молодые женщины, толпившиеся вокруг офицеров, сразу повеселели и сами стали приглашать кавалеров. Танцы открыла Валентина Петровна с Мельчем. Зина выбрала Гоха, с которым этим летом нередко встречался Володя Бугров.

Польке бурно хлопали. Пришлось даже повторить ее, а после дамы стали просить вальсы, которые они нашли в программе, — «Воздух Праги» и «Долорес».

Когда же Шеметун открыл веселому обществу, что его артисты умеют играть и русские танцы, Бауэра обступили сразу несколько дам и заставили исполнить их. И на русские танцы они приглашали офицеров, терпеливо мучились с ними, обучая каждому шагу, и, несмотря на всю неловкость новичков, не скупились на похвалу.

Вдруг кто-то закричал:

— Пляску, пляску!

И почти в ту же минуту тоненькая жена приказчика Нина Алексеевна, излишне затянутая в тугой корсет, выплыла из круга — на такт опередив даже музыку, — притопнула стройною ножкой и с глубокой сосредоточенностью на лице подлетела к офицерам. Гости начали хлопать в такт, молодая женщина задорно плясала и вдруг поклонилась Мельчу. Мельч, смутившись ее наступлением и не зная, что следует делать, растерянно попятился. Его стали вызывать. Он не понял. И дело кончилось тем, что молодая женщина резко, сердито прервала танец и, оскорбленная, с глазами, полными слез, убежала и спряталась за спинами гостей.

И хотя потом ей объяснили недоразумение и Мельч с подчеркнутой корректностью извинился перед ней в присутствии Валентины Петровны, — веселье, продолжавшееся до поздней ночи, долго еще терзало ей сердце, сжигаемое ревностью.

Беранек время от времени выбегал в прихожую, чтоб восторженно сообщить Гавлу об успехе чешского вечера, а Гавел еще тепленькими выносил эти вести на крыльцо, куда являлись на разведку Сиротки. Приоткрыв двери, он кричал им:

— Так-то вот, ребята! — и, рубанув ладонью морозный воздух перед их носом, снова захлопывал двери.

Таким образом, веселое настроение проникало через запертые двери, через недоступный господский порог к Сироткам, собравшимся на вечернее чаепитие; сегодня оно тоже затянулось до глубокой ночи, ибо и за их бедным столом царила гордая радость.