И если он в простоте своей думал: «Чешский учитель, любовь к народу», — это было все равно, что положить руку на верного коня. И если похлопывал он добрую лошадь по крупу, по гриве — это прекрасно могло звучать и как: «Марш, марш, полководец наш».
При этих полнокровных словах ему представлялась даже литография на героический сюжет, — одна из тех, которыми конюхи, вырвав их из старых журналов, украшали конюшни.
— Ну, Вася, ну!
Лошадка едва повернула голову.
— «Чешского рабочего… немецкие прихвостни выбрасывали с работы», понимаешь? А он остался чехом… чехом! Вася, старина, ну, Вася!..
— Россия, Франция, Италия, Англия, Сербия!.. Вася… И отдадут все… труд, состояние… вот оно что! Ччерт…
Беранек прислонился широкой спиной к теплой стенке.
— Значит, в защиту России… России!..
Непривычное и все же простое женское имя вдруг приятно отозвалось в его груди.
— Ох… Ну да… Гм… Значит, после работы… в объятиях…
Нежное словечко он все-таки обошел в своей мысли. А потом долго сидел, вглядываясь в темноту. Думал о работе, которая предшествует мечтам. Обо всей работе, переделанной им за всю жизнь.
— После работы… Да…
После работы хозяин, удовлетворенно, расправив плечи, идет оглядеть свое поле, положить руку на запоры ворот.
После работы садятся к столу. После работы…
Беранек сейчас еще видит, как ветер сушит грязь на босых женских ногах. Пахнет сеном…
— После работы принимает хозяйка в объятия…
Дальше у Беранека вообще не было слов, зато он очень явственно ощущал и эти стыдливые объятия, и сердце, будто каравай хлеба, только что вынутый из печи, горячий и благословенный…
И тут вдруг Беранек сник и принялся медленно раздеваться. Потом затянул шинель на хребте лошади подпругой и похлопал ее напоследок.
Беранек словно протрезвел. Теперь его чувства уже не напоминали окна, распахнутые в майский день. В какое-то неуловимое мгновение окна тихонько закрылись.
— Ну, — сказал он вслух, — значит, все наши разъедутся!
Он повторил это мысленно, еще раз — только для того, чтоб за эти закрытые окна не проникла какая-то другая назойливая мысль.
— Значит… пан учитель Бауэр тоже!
Однако вслед за этим, именем беспокойство, странное и упорное, волочившееся за ним весь день, все же прокралось в его душу.
— Пан учитель Бауэр… Да, та же история, что и с паном лейтенантом Томаном.
И про себя Беранек продолжал:
— Уйдет, наверное. Туда, куда я, Беранек, никогда и не попаду. И будем о нем читать, как читаем сейчас о пане Томане…
— Охо-хо-хо-хо!.. А здорово же Завадил читает!
Воображением Беранека завладела неясная, таинственная фигура Томана. Беранек, чувствуя себя надежно укрытым в этом одиночестве и в темноте, украдкой осторожно коснулся Томана в своих тихих мыслях. Но первое же прикосновение вернуло странное, преследующее его беспокойство, и оно завладело вдруг всем его существом.
Однажды, вспомнил он, ему уже довелось испытать подобное беспокойство. Это случилось во время неторопливых раздумчивых разговоров, которые ведет между собой после работы челядь. Беранека окликнули; когда же он не спеша оглянулся, на пороге стоял вооруженный жандарм. И нужны-то ему были всего-навсего какие-то свидетельские показания Беранека о потраве в поле, которой Беранек помешал, но при которой злоумышленник оказал сопротивление полевому сторожу, как выразился жандарм, «с оружием в руках»…
Беранек всегда испытывал почтение и страх перед миром, начинавшимся за узким горизонтом его жизни. И между своим предельно ясным маленьким мирком и тем странным сложным миром, лежащим вне его понимания, Беранек помещал в качестве защиты и оплота тех, кто находился над ним. Его же делом было нанизывать один к одному честно прожитые дни. В награду за это он получал безопасность, спокойствие и душевное равновесие. И этого ему хватало, чтоб и среди страданий испытывать благодарность к божьему порядку.
Но сейчас, в эту минуту, будто рухнул его главный оплот. Словно остался Беранек без крова над головой или заблудился. Чувство неопределенное; бывает, вот ходишь вокруг здоровенного пня и не можешь найти место, куда бы вогнать топор и вбить клин.
Беспокойство согнало его с постели, и он машинально второй раз потянулся за трубкой.
Ах, боже, то, что сейчас переполняет его сердце, уже вовсе не похоже на окно, настежь распахнутое в майский день! Ах, даже и за закрытыми окнами нет больше майского дня…
Он взял трубку в рот, но не зажег ее. И снова положил на место.
— Ну, что, Вася, — сказал он бездумно.
Сейчас он твердо решил, что тут же ляжет и уснет, — как обычно, — чтоб завтра начать трезвый рабочий день.
Время ночью течет медленно, как вода в болоте.
Беранек все еще ворочается с боку на бок.
И опять все та же назойливая мысль, которую, казалось, он отогнал, захлопнув окно в майский день, подкрадывается к сердцу, все ближе и ближе и вдруг, — словно печальный месяц озарил зимнюю ночь, — встает перед Беранеком во весь рост и возвращает его к одному давнему дню.
Хмурое воскресное утро в череде дождливых дней. В такие дни приказчик всегда долго спит и никого не велит пускать к себе. Поля и луга отяжелели, с неба сыплется мелкий дождь, и к башмакам Беранека прилипает тяжелая жирная грязь. Беранек взял свободный день до вечера — в первый и единственный раз. — Две станции он проехал поездом, а когда сидел уже гостем в доме у дяди, тоже конюха, — глядь, за цветочными горшками на окне разлилось солнышко. Весь остаток дня Беранек пробродил по ярмарке, в таком же вот странном беспокойстве, какое тянется сегодня за ним целый день. А под вечер, усталый, с цветком, забытым в петлице черного праздничного костюма, Беранек возвращался со станции домой. И едва вышел из-под железнодорожного моста, как сердце у него упало. На лугу прямо перед ним — пан приказчик
