– Ой, что это? – Она испуганно уставилась в окно.

Он резко затормозил у обочины.

– Выходи!

– Ты... что... Что случилось?

– Выходи! – Он открыл ей дверь, бледный, все понявший сразу и оттого уже мертвый.

Она вышла, держа в руке бутылку, удивленно глядя на него.

Он закрыл за ней дверь, включил первую передачу и, не спеша, поехал к Дому. Тот, даже догорая, понял желание Хозяина, и пылающей головней поджег бензопровод. Машина остановилась посреди пепелища. Взрыв смешался с треском последней рухнувшей стены.

«Здравствуй, милая...

Ну вот, прошла еще тысяча лет после твоего последнего письма. В мире, должно быть, произошла масса событий за это время. Чей-нибудь ребенок, родившийся в день, когда ты поставила точку на листе бумаги, уже бегает по полу, стуча игрушечными пятками. Но мне нет до этого никакого дела. Моя любовь к тебе закрыта от остального мира янтарной пеленой, в которой трудно дышится, но долго живется.

Я стал еще на тысячу лет ближе к тому дню, когда смогу прижать тебя к своей груди. И мы снова будем вместе – теперь уже навсегда.

Ты просишь рассказать о себе. Это – печальная тема для разговора. Дни палача страшны, а ночи бессонны. Только мысль о том, что я с товарищами очищаю этот мир от скверны, помогает мне держаться на ногах. Крики, кровь, допросы – вот нехитрые декорации моего сегодняшнего бытия. И это отребье рода человеческого, с которым приходится нянькаться с утра до ночи, лишает меня возможности увидеть тебя, прижаться щекой к твоей белокурой головке, посидеть с тобой на скамейке, провожая уходящее солнце...

Я ненавижу их за это, я исполняю свой долг с великим рвением. Капитан обещал мне повышение в чине за особые заслуги. Для нас с тобой это означает возможность в скором времени обзавестись, наконец, собственным домом. Ты уже придумала, какого цвета у нас будут обои в спальне? Только не розового, умоляю, только не розового...

С некоторых пор я стал ненавидеть все оттенки красного цвета.

Вчера ко мне на допрос привели одну из опаснейших шпионок. Если бы я не знал, кто она такая, я бы поддался ее странному очарованию. Трудно сказать, как она выглядела раньше. Мало что осталось от ее былой внешности теперь, но она удивительно держалась, эта обреченная на каблук змея.

Мы допрашивали ее вдвоем, и мой напарник, которого я начинаю уже тихо ненавидеть, переусердствовал с самого начала. Не буду описывать тебе ужасы, вытворяемые им, скажу только, что нет такой боли и такого унижения, которых он не заставил бы ее испытать в эти долгие два часа. К нам привели, хоть и растерзанного, но человека, вынесли же хрипящий окровавленный мусор... И мой коллега, не буду называть его имени, мыл руки в ржавом умывальнике. Как будто казенное мыло способно справиться с этими пятнами!

Мой напарник – настоящий мастер своего дела... В работе он использует старинные инструменты, взятые им под расписку из нашего музея. Скажу тебе по секрету, что один вид этих порождений чьего-то безумия способен вызывать ужас. А уж использование их по назначению и вовсе не поддается описанию.

Я смотрел на то, что осталось от этой... твари, и не мог поверить своим глазам. Какую совершенную оболочку способно принимать зло! Измятая и растоптанная, она ухитрилась сохранить грацию движений, тихую власть во взгляде. Даже свою унизительную наготу эта... эта ведьма преподнесла так, что мне хотелось отвернуться, чтобы не закричать от жалости... Впрочем, на грубую скотину, с которой мне приходится работать, это, произвело совершенно другое впечатление...

Одна странная вещь не дает мне покоя... Впрочем, ладно...

Иногда я вижу во сне наш дом. Его еще нет на свете, но для меня он уже распахнул свои двери. Мои измученные чувства отдыхают там, в бесплотном кресле-качалке, с видом на закат... Нет, лучше на рассвет. Закаты бывают слишком красны... И ты еще спишь, в шелковом коконе простыней, без пяти минут мотылек... А я, отвернувшись от окна, тешу взгляд твоим лицом, прикасаюсь к родинке на щеке...

Представляешь, у нашей подопечной тоже есть родинка! Там же, где и у тебя – на середине „великого слезного пути“, как мы с тобой его в шутку окрестили... И ведь кто-то целовал ее, эту родинку, и не однажды... Теперь ее не разглядеть под кровью, но слеза порой вымывает ее, как золотую песчинку из грязи... Хотя лучше бы она этого не делала...

Не могу сказать, что мне жаль эту... женщину. Нас слишком хорошо научили ненавидеть их, чтобы теперь допускать сомнения. Но ее странное сходство с тобой заставляет меня постоянно вспоминать о нашем с тобой тайном мире, который мы всегда прятали, сначала – от взрослых, потом – от детей... Спасают только ее глаза. Они совсем не похожи на твои – распахнутые, как окна, навстречу солнцу... У нее они, как бойницы, опасно и хищно прищурены. Один, впрочем, совсем заплыл... Не думаю, чтобы ему довелось снова увидеть свет. Он будто подмигнул кому-то, да так и остался закрытым. Второй был в упор нацелен на меня, как будто именно я, а не мой гнусный напарник, был причиной ее страданий.

Странно, что добрые и злые силы способны выбирать для себя столь схожие сосуды... Твоя ангельская чистота и ее дьявольские нечистоты поселились в телах, способных сойти за зеркальные отражения, будучи поставлены рядом...

Жаль, что я так и не услышал ее голос. Для меня это важно. Очень важно. Для меня это важнее всего на свете... Я должен убедиться, что этот голос не...

(зачеркнуты три строчки)

Какое глупое выходит письмо. Конечно, я никогда не отправлю его. Как и десять предыдущих. Ты прости меня, родной человечек, но мой лай из подземелья не должен быть услышан никем, кроме других псов и их страшной добычи. А то, что я не могу молчать и извожу лист за листом казенной бумаги – давай будем считать это моими добровольными признаниями...

А теперь мне пора возвращаться к работе. Обеденный перерыв закончен, из камер снова доносятся крики. У нас здесь принято служить рьяно, и пятиминутное опоздание может быть воспринято как преступная халатность...

А у меня, к тому же, есть важное дело... Я должен услышать ее голос. Сейчас. Немедленно. Пока мой напарник не изуродовал ее голосовые связки. Пока еще есть шанс убедиться, что...

(зачеркнуто)

А тебе осталось ждать совсем немного. Мой ответ окажется с тобой куда раньше меня.

(зачеркнутая строка)

Ведь скажет? Скажет? Ну, хоть одно-единственное слово...»

Выписка из дела № 007724376:

«...Имя адресата письма установить не удалось. Имя заключенной № 008014445, прежде записанное с ее показаний, также не удалось подтвердить или опровергнуть. Лейтенант N. не оставил других записей, позволяющих судить о причинах его самоубийства...

Заключенная № 008014445 была доставлена в лазарет, где скончалась от полученных огнестрельных ранений, не произнеся ни слова. Особых примет не ее теле обнаружено не было. Отдельно следует указать на то, что родимое пятно, описанное в письме, на лице заключенной никогда не существовало...»

Солнце растеклось из-под шторы, разлитое утренней молочницей. В полосе света, между старых фотографий в рамах – рукописный листок. Он тоже под стеклом, отсвечивающим, как небезызвестное пенсне. Можно разобрать почерк: он стремителен, старомодно аккуратен, геометрически точен.