в подоконник и взрывающиеся в лужах, покрывающие ветряночной сыпью всю асфальтовую кожу старого Города...
Во-вторых, был дом, в котором была комната, в которой был диван, на котором сидела Она – голая, пьяная и несчастная. А еще был мальчик – тоже голый, пьяный и несчастный. И муж, где-то в другом месте – одетый, пьяный и несчастный.
Еще был разговор незадолго, в котором упоминались плюсы и минусы развода, в котором были поставлены точки над А, в котором было дано разрешение на умеренное, не выходящие за рамки, буйство. И Она, по привычке взяв зонтик, которого брать не следовало, вышла в дождь.
Грешить.
Чтобы сохранить и спасти.
Мальчик попался сразу. Долго ли искать таких, с хуем наперевес, мальчиков, которыми полна любая улица в любом городе... Нет, конечно... Не долго.
Он стоял на остановке. Он попросился под зонтик. Он хорошо улыбался, открывая немножко чистой души и много белых зубов. А главное – он был Первым Встречным. Что и требовалось доказать.
Опустим формальности с квартирой, телефонными звонками, покупкой вина и закуски. Вы сами сможете рассказать об этом лучше меня.
Они остались одни, в незнакомой для Нее квартире, обжитой, не из тех, что сдаются внаем. Они позвали на помощь Джо Дассена, и он пришел, улыбчивым ковбойским зомби затаившись в тихих колонках. Они выпили вина, много, бутылку залпом, потом Мальчик сбегал еще за одной, они выпили и ее.
И вот они сидят, голые, в полутемной комнате, полной тихой музыки и громких воспоминаний.
Им пора заняться любовью. Ему пора начать целовать ее губы, грудь, живот... Ей пора откинуться назад, раздвинуть ноги и получить то, на что давно уже пришло почтовое уведомление Времени.
Но он медлит. И она благодарна ему за это.
А по подоконнику все колотит и колотит дождь. Плохой дождь. Цинковый дождь.
Цинковый, цинковый...
Он обнимает ее. Она вдруг понимает, что замерзла в этой чужой комнате, и прижимается к его теплому боку. Он целует ее в губы, она удивленно отвечает, начиная дрожать от этого, такого простого и такого забытого ощущения... Новые губы. Новый любовник... Когда это было в последний раз? Она улыбается, он, почувствовав напряжение губ, впивается в них, чтобы вернуть ускользнувшую мягкость...
Она распускает губы, лицо, тело – как старый свитер, вытягивая по ниточке-нерву всю заботливо связанную ложь последних лет... Он, почувствовав ее слабость, начинает заполнять ее, как вода – пробоину в трюме, топя корабль и утверждая море...
Она тает в его руках... Она позволяет делать с собой что угодно, но ничем, слышите, ничем не помогает своему новому хозяину... Ей не хорошо и не плохо. Ей свободно и непонятно...
Цинковый, цинковый, цинковый дождь...
Он целует ей грудь. Мимоходом она отмечает, что это нужно делать помягче, и острый терпеливый язычок нужен совсем в другом месте, а не здесь, но, не желая мешать происходящему таинству, молчит... Ее соски против воли напрягаются – и тут же к ним приникают невесомые фантомы, болезненные порождения памяти... Сначала дочка, потом сын – они терзают ее бедный, потемневший, растрескавшийся, совсем не девичий сосок своими жадными деснами... Она в страхе отодвигается, и мальчишка замирает на мгновение, ничего не понимая...
А у нее в глазах – белые стены, грубые добрые тетки-медсестры, первый крик, боль, боль, боль...
Цинковый, цинковый, цинковый...
И муж за окном – смешной, неуклюжий, топчется по снегу, с синяками под глазами после бессонной ночи...
Мальчик спускается вниз, он целует ей живот, а она, настроенная на другую волну, отзывается непонятными судорогами... Эти полосы, это огромное безобразное пузо, эта боль, рвущая на части... Чья она? Кто ее хозяин, этой боли? Она? Муж? Новорожденное чадо?...
Мальчик идет дальше, он доходит до губ и целует их – сильно, страстно... Она, уплывая по привычке, ловит себя за хвост, чтобы остаться здесь, с этими воспоминаниями, которые вдруг стали для нее бесконечно дороги... Но мальчишка знает свое дело, язычок тверд и неутомим, уже и пальчик замаячил на горизонте пиратским парусом... безошибочно ищет и находит свои гавани...
Форменная катавасия чувств... Она тает и горит, деревенеет в судороге и растекается по постели мороженым... Приторно, сладко, больно, забыто, непонятно, желанно, омерзительно...
Цинковый, цинковый, цинковый...
Вдруг она понимает, что это – уже не пальчик... И весь он, каменный мальчишка, навис над ней беспощадно и ласково, и движется в такт песни, тенями расползающейся по стенам... И она отвечает ему, медленно, как во сне... да ведь это и есть сон...
А явь, разлитая в две аккуратных стопки, ждет ее дома, где муж со старым приятелем пьют горькую, поминая добрым словом свою молодость до прихода этих... которых... которые все испортили...
И еще явь – это сны двух детишек на двухэтажной кроватке, снизу – цветовые узоры, как в калейдоскопе, сверху – мальчишки и поцелуйчики...
И она, вдруг, понимает, что отпущена из того мира только на несколько минут... И чем сильнее ей хочется вернуться, тем сильнее, в такт, она отвечает своему случайному... Первому встречному... Своему дождю...
Цинковому, цинковому, цинковому...
Она уже кричит, и Мальчик рычит вслед за ней, заряжаясь от сил, которым он не знает ни имени, ни числа... И большое, страшное свободное счастье лопается над ними, как перегоревшая лампочка, погружая в темноту все хорошее и все плохое... Просто – все.
Все.
Потом они одеваются впопыхах, как застигнутые на месте преступления. И она уже не мечется. Она знает, куда идти. Она идет домой. А он идет на кухню и выпивает рюмку водки... Одну из тех самых рюмок. До прихода этих... Которые...
Если бы дождь умел идти хлопьями...
Эротический этюд # 19
– Впервые колдунья была замечена за выполнением своих дьявольских обрядов в ночь на полнолуние после Рождества сего года. Я попрошу Джакомо, сына мельника, рассказать, что он видел...
– Ваше преосвященство, я видел все так же хорошо, как теперь – вас и почтеннейшую публику. Она... Она сидела на берегу реки...
– И что же? Продолжай, сын мой...
– Она, с позволения сказать... выла...
– Что?!
– Она выла, Ваше преосвященство, глядя на Луну...
– Потрудитесь объяснить получше, сын мой.
– Она сидела на берегу реки без... то есть... она...
– Ну же!
– Она сидела на берегу голая, ваше преосвященство, и выла, глядя на Луну!
– Вы расслышали какие-нибудь слова, она подавала какие-либо знаки небу или земле?
– Не знаю... Не помню... Мне стало так страшно, что я убежал домой, едва услышав эти звуки...
«...Как же, убежал ты, сучонок,... – она облизала разбитые губы, – а кто дрочил за кустом, мешая моему разговору с небом? Ты только потом припустил наутек, когда я позвала тебя к себе, чтобы ты не мучался понапрасну... Господи! Поскорее бы все кончилось... Но не раньше, чем я снова увижу Его... Я должна...»
– Преподобный Бартоломео, расскажите нам, что произошло месяц назад в вашем монастыре...
– В нашем, Ваше преосвященство, в нашем...
– Хорошо, в нашем монастыре. Так что же случилось тогда?
– Вы ведь сами изволите помнить...
– Сейчас я спрашиваю вас, брат мой, и потрудитесь ответить на мой вопрос...
– Да, да, конечно... Эта... Эта женщина постучалась к нам в ворота... И... И...
– Продолжайте же! Вы ведь славитесь красноречием среди нашей паствы!
– Она постучалась к нам, взывая о помощи, закутанная в рубище и стоя на коленях...
– И вы впустили ее?
– Ее впустил не я, а брат...
– Хорошо. Он еще расскажет нам, зачем он это сделал. Что было дальше?
– Она прошла на кухню, и оставалась там около часа... Мы не торопили ее. У нее, Ваше пр... преосвященство, был очень изможденный вид...
– И?
– Я не знаю, что она подмешала нам в питье, но спустя полчаса все братья почувствовали себя одержимыми дьяволом...
– Дальше.
– Она вышла к нам в трапезную и...
– И?
– И...
– Ну же!
– И танцевала на столе... А мы... мы...
– Брат мой, куда исчезло ваше красноречие?
