– Ну-ка, что у нас тут? – Чужие лапы жадно шарят по телу, сжимают сначала грудь, потом горло. Дышать больно, кричать невозможно.

Сама виновата! Просидела полночи на работе, опоздала на последний автобус, пошла прямиком – через пустырь…

А теперь эти лапы на горле, и смрадное дыхание – запах гниения и перега-ра…

Платье трещит и рвется по вороту. Платье жалко, еще совсем новое, почти ненадеванное, купленное на распродаже в самом настоящем бутике, по скидке, за смешные деньги…

– А это что за побрякушка? – Вонь усиливается, перед глазами появляется небритая рожа. У рожи мешки под глазами, во рту не хватает половины зубов. Корявый палец подныривает под кожаный шнурок, вытаскивает из-за пазухи медальон. – Эй, глянь, какая цацка!

Рядом с первой рожей возникает вторая, такая же жуткая. Даже хуже: одного глаза нет, а второй наполовину заплыл.

– Похоже, что золотая цацка-то. – В единственном глазу зажигается алчный блеск.

Цацка не золотая, она это прекрасно знает, а вот сережки самой высокой, девяносто пятой пробы.

Попытаться, что ли, поторговаться: девичью честь в обмен на серьги?

– У-у-у! – Чтобы торговаться, нужно иметь возможность говорить, а она даже дышит с трудом. У нее, дуры непредусмотрительной, вообще нет никаких возможностей. Газовый баллончик, и тот остался на рабочем столе. Получается – ни чести, ни сережек…

– Думаешь, золотая? Не уверен. – Циклоп всматривается в ее лицо, заскорузлая ладонь неторопливо скользит по волосам, запрокидывает голову. – А сережечки точно…

От резкой боли на глаза наворачиваются слезы, изо рта вместе с облачком тумана вырывается крик, по шее течет что-то липкое и теплое.

– Не ори, коза. – Циклоп лыбится, прячет сорванные сережки в карман. – Рано кричать, ничего плохого-то с тобой еще и не случилось.

В его взгляде не алчность, а похоть.

Теперь ей по-настоящему страшно: до дрожи в коленях, до потрескивания электрических разрядов в волосах. Платье жалела, сережки… Себя надо было пожалеть, потому что эти двое одной лишь девичьей честью не ограничатся…

Господи, а она ведь и не жила-то толком! Двадцать семь – разве ж это возраст для смерти? Да еще такой: отвратительной, смрадной, неприкаянной…

– Чего смотришь на меня, коза?! Чего гипнотизируешь? – Одноглазая рожа совсем близко, от мерзкого запаха к горлу подкатывает тошнота, а где-то в животе скручивается тугой пружиной ярость.

Умереть на заброшенном пустыре от рук вонючих бомжей? Уши порваны, платье испорчено, и бедному телу скоро достанется… А у нее столько планов, и в жизни она еще ничего не видела, и мама без нее пропадет…

Ярость неконтролируема, словно где-то внутри выстреливает стальная пружина: ногти впиваются в ненавистную рожу, колено впечатывается в пах. Врешь – не возьмешь!

Дышать становится легче. Это потому, что ее никто больше не держит. Циклопу есть за что подержаться – с ударом она все верно рассчитала, – а его приятель, похоже, не до конца понимает, что происходит. Стоит, раскинул в стороны руки-грабли, матерится, но с места не двигается.

Бежать! Карт-бланш ненадолго. Еще пару секунд промедления – и наступит смерть, смрадная и неприкаянная.

Дыхание сбивается, в ушах шумит и щелкает, а в боку болит. Забеги на длинные дистанции не ее конек. Спринтерский рывок – это да, но не по бесконечному пустырю, не на высоких шпильках.

– Куда, сука?! – Голос совсем близко. Не помог карт-бланш.

Шипастый куст царапает щеку, цепляется за платье, тормозит, не пускает. Ничего, осталось несколько шагов. А царапины заживут, подумаешь – царапины.

Вот уже и спасительные огни многоэтажек. Огней немного, но они есть. Значит, кто-то не спит, и вопли ее услышат, если что. Еще чуть-чуть – и не будет никаких кустов, никакой торчащей из земли арматуры, никаких вонючих маргиналов. Только бы добежать…

– Стоять! – Каблук-предатель ломается, ноге больно, а в глазах – серебристый туман. «Чуть-чуть» не считается, недобежала…

Цепкие руки грубо хватают за платье.

– Стоять, я сказал…

Дернуться, заорать как можно громче, позвать на помощь. Вдруг повезет, ведь дома же рядом.