поступаясь внешней учтивостью, играет оппонентом, как мячиком. Но не согласиться, да ещё с перевёрнутой темой, означало признать свой разгром. А его не для того послали на улицы. Надо было кричать и спорить, чтобы люд не думал о том, кто стоит под стенами. Наконец, пусть даже и этот диспут.

— Пожалуйста, — сказал он.

Кристофич вздохнул. Затем его руки твёрдо ухватили перила лестницы.

— Брат утверждает, что «Кодекс», оценивая епископа в семь раз дороже, чем родителей, просто и наглядно свидетельствует о том, что такое человек плоти, приближённый к соседям и семье, и что такое человек духа и идеи, то есть приближённый к верхам.

— Да, — подтвердил священник.

— Позвольте напомнить брату, что далее там сказано: за первого убитого священника — сто тридцать семь ливров и девять су, а за каждого последующего — половину цены.

По толпе прокатился смешок.

— Я понимаю, несколько священников дороже одного, даже епископа. Но, простите, что наглядно утверждается здесь? То, что последующие священники менее люди идеи, нежели первый? То, что они более люди плоти и личной жизни? Или это просто такса для разбойников, да ещё установленная с расчетом, чтобы убийства не оказались слишком опустошительны для кармана? Бедные последующие священники! Им не удалось попасть под руку первыми. Тогда за них заплатили бы сполна. Их бы это, безусловно, утешило в их жалостной юдоли. Не смейтесь, люди. Потому я и говорю о лицемерии тех, кто всё время громче прочих кричит о духе и плоти. Этот пустопорожний вопрос они придумали, чтобы вы меньше рассуждали о сегодняшнем дне, чтобы придать своим спекуляциям оттенок глубокомыслия и философской правды. На самом же деле их это занимает приблизительно так, как меня — судьба изношенного мной в детстве плаща. Не занимают их ни дух, ни плоть... Вот я сейчас докажу их двоедушие. Они сыновья мамоны и брюха. Но почему они так беспокоятся о вашем духе и ваших мозгах? Скажете, потому, что отдают пальму первенства душе? Ложь!

— И тут брешешь ты, утверждаю, — бубнил монах.

— Почему? Вот наш Папа сказал богословам, доказавшим бессмертие души: «Рассуждения, приведенные вами в пользу утвердительного ответа, кажутся мне глубоко продуманными, но я отдаю предпочтение отрицательному ответу, ибо он вынуждает и склоняет нас с большим вниманием относиться к своему телу и сильней дорожить сегодняшним днём».

— Не может быть! — ахнул кто-то.

— Клянусь! Потому я и говорю вам, сыны мои, что куда бы они ни ставили дух — дела им до него нет, и спор этот не стоит выеденного яйца. Жрут как не в себя кур, и рыбу, и мёд, и заморские фрукты, хлещут вина, крича при этом о духе для вас, а заботясь о плоти своей. Вот вам позор сегодняшнего дня. Не слушайте их философии. Потому что они лицемеры, гробы повапленные. Дела им нет до мыслей! Лишь бы вы думали как они и не мешали им жрать.

Лотр и Босяцкий переглянулись.

— Ты приказал отвлекать диспутами внимание, — сказал праиезуит. — Слышишь? Это же подстрекательство !

— Люди, которым действительно важен человеческий дух, плотью своей платят за живых. Костром, горестным изгнанием, тюрьмой, пытками, наветами грязными, которые на каждом из них. А эти мошеннички и брехуны? Много из них мучеников вышло за последние столетия? Если какие и вышли, то были простые, тёмные вояки Церкви воинствующей, которые по тупости своей не сумели разобраться в том, что ни один епископ, крича о духе, не гибнет за веру. Они зовут вас в крестовый поход против турок и неверных, собирают на это деньги с простых. А вот что пишет один из немногих совестливых, епископ Иоганн Бурхард[132]: «Пятьдесят блудниц скакали в позах, которые не опишет пристойность. Сначала одни, потом с кардиналами... И вот Папа подал знак к единоборству, и... гости начали делать с женщинами...». Я не стану оскорблять ваш слух, простые и наивные, но всё это происходило на глазах у других, а дочь Папы сидела «на высоких перилах и держала в руках награду за единоборство, которую должен был получить самый стойкий, пылкий, неутомимый».

Вы отказываете себе во всём ради Небесного Иерусалима, голодаете и мёрзнете, льёте кровь, а они, лёжа с блудницами, подстрекают вас: «Так, так». Дьякон времён первомучеников мог не бояться чрева львиного на римской арене, апостол не боялся даже креста, а у нас нашёлся один только, бедный несвижский мученик Автроп. Человек, который досыта не ел подливки с чесноком, человек, которому вера его ничего не дала, отдал за эту веру больше, чем те, кому она дала всё. Отдал самое дорогое, что у него было: несытую, достойную жалости, но ведь всё же жизнь. И не только за людей, но и за имущество Церкви, крошки которого хватило бы, чтобы дети его всю жизнь не ложились спать впроголодь. Бедный человек! Бедный святой дурень! Великий, Святой Дурень! Он не знал, что рыба давно уже смердит с головы.

Люди молчали каким-то новым, неслыханным доселе молчанием. И тут внезапно загремел голос. Лотр не выдержал.

— Ересь несёшь! Опрокидываешь трон Христа, философ!

Все увидели, как он железной перчаткой отбросил капюшон и явил людям красное от гнева лицо. Босяцкий не успел удержать его и сейчас уже не мог раскрыть своё инкогнито.

«Что ж, — подумал он, — пусть получит по морде. А получит. Не очень ловок в дискуссиях, а я не имею права поддержать. И кому это нужно в такой день?!».

— Это он иное имеет в виду, — Кристофич обратился к толпе, словно включая её в то, что должно было произойти. — Он хочет сказать, что философы и те, кто пишет, опрокидывают трон Христа, чтобы затем опрокинуть трон Цезаря. Вот чего он не любит. До Христа ему — э-эх!

Толпа окаменела от ужаса. Кристофич, не испугавшись своих слов, произнес с усмешкой:

— Кто может быть против слов «любите ближнего»? Я — нет!

В толпе послышался вздох облегчения. До последней ереси, до отрицания Бога, не дошло. Да и Кристофич был далёк от этого.

— Но посмотрите, как понимают эту любовь те, что смердят с головы. Христос переубеждал, доказывал, но никого не судил и не убивал. А они? Все они?

— А я тебе говорю, что лютеране лучше! — крикнул из толпы какой-то тайный поборник нового учения.

— Так же, как одна куча навоза лучше остальных. Нет лучших! Разве он не проклинает тех, кто говорит о равенстве? Что, Лютер не христианин? А мужицкий Тумаш[133]? Что, Хива не иудей? А те, кто кричал, чтоб его побить камнями, кто они? Турки? Что, Вергилий Шотландский не католик? Вальдо не католик? А те, что сжигали их, они кто? Язычники? Магометане — магометан! Иудеи — иудеев! Христиане — христиан! Свои своих! Церкви воинствующие! Вам повторяю, сыны мои. Всегда так, когда рыба смердит с головы.

— Клирик, — с угрозой проговорил кардинал. — Ересь несёшь сравнением тем. Давно надеялся на костёр?

Альбин только крякнул:

— До костра ли сейчас? Вот придёт тот, кто приближается к городу, и пошлёт на него прежде всего вас, а потом, за компанию, и меня. Кто знает, не будет ли правды в этом его поступке.

Лотр видел: люди стоят вокруг него стеной. С еретиком ничего нельзя поделать: будет бунт, будет хуже. Он уже сожалел, что влез в диспут, но и оставить поле боя за подстрекателем, даже невольным, не мог. Приходилось спорить.

— Какая же правда в уничтожении сыновей веры? — почти ласково осведомился он.

— Сыновей веры? — тихо переспросил францисканец. — Были мы сыновьями веры. Сейчас мы — торговцы правдой, и само существование наше на белорусской и всякой другой земле — оскорбление Пану Богу. Торгуем правдой. Судим правду. Повторяю: Христос не домогался суда и не имел его. Как же Он мог дать в руки наместникам Своим и прочей шатии то, чего не имел сам?

— Изменились времена, фратер.

— Ты хочешь сказать, что Богочеловек, крича не о суде, а о справедливости, кричал так только потому, что не имел силы? И что, как только приходит сила, надо не кричать о справедливости, а душить её?