— Слушай, — сказал палачу Лотр. — Тебе приказ такой: как только я дам знать, девку, что у тебя, придуши. — Какая-то мысль промелькнула на его лице. — Слушай, а что, если сыграть на ней? Заложница.

— Месяц назад вышло бы, — мрачно проговорил доминиканец. — От радости сбежал бы с ней хоть в Грецию, хоть в Турцию. А теперь... Ты плохо знаешь таких людей. Умрёт потом от тоски, а тут сочтёт, что это не достойно его чести. Возвысили вы этого жулика себе на шею.

Палач смотрел на них вяло и изнеженно. Рот жёсткий, ироничный, а в глазах меланхолия.

— Ты о чём думаешь? — спросил Лотр.

— Птичечка, — показал палач на железного орла. — Левчик. Или нет, это волчик.

— Ну и что?

— Непорядок. Клеточку бы. Вот займусь.

— Займись ты, пока жив, тем, чем приказано.

— «Железной девой»?

— Чем хочешь.

— Значит, чистый лист. Заня-ятно как. Спасибо, ваше преосвященство. Ну а что дальше?

— Если такой приказ будет, дальше делай, что хочешь.

— Присягу, значит, снимаете с меня?

— Снимаю... Возможно, навек.

— Ну, ладненько. Я найду, что делать, подумаю.

— Иди.

Они остались втроём.

— А ты делай вот что, тысячник. Откажется он, не откажется — собирай все силы и выводи на то место, где сливаются Лидский и Виленский шляхи. Всех, даже торговцев, бери. Они ему истории с рыбой не простили. Примут выкуп — гонись, бей поодиночке. Не примут, подойдут туда — разбей их. Гони и режь до последнего. А Христа тащи сюда.

Лоб у тысячника казался ещё более низким, потому что был Корнила пострижен под горшок. Этот лоб не морщился. И вдруг Корнила сказал странную вещь:

— Сами говорите, Христа?

— Так это ж мы его...

— Ну, вы... Раньше объявили. Потом все люди поверили. Чудес сколько сотворил. Татар отлупасил. Меня два раза прогнал. И Матерь Остробрамская ничего с ним не сделала... И вот «хватай». Непорядок.

— Ты что, себя с Матерью Остробрамской равняешь?

— Также сила и я. Не бывало такого, чтоб меня били. А тут: на стенах — раз, на рынке — два, после берёзовского разгрома — три... Не к ладу. Да ещё и Матерь. Непорядок. Что-то здесь не то.

— Ну ты же можешь его побить.

— Не диво. Канонов столько. И один латник с мечом, аркебузой, пулгаком всего на четверых сиволапых в полотнище. Тут и сомнений не может быть: первой конной атакой, одним весом раздавим, перевернём и ещё раз в блин расплющим. А только — непорядок.

— Хорёк ты, — разозлился Лотр.

— Ну и пусть. А приказы себе противоречить не должны. Непорядок.

— Подожди, Лотр. — Друг Лойолы улыбнулся. — Tы, Корнила, меня послушай. Ты что, святей святого Павла?

— К-куда там. Он возле самого Бога сидит.

— А Павел между тем «дыша угрозами и убийством на учеников Пана Бога».

Корнила мучительно морщил рот. Как это было тяжело. Что хочет от него этот? Тысячник наконец додумался.

— Где это? — недоверчиво спросил он.

— Клянусь тебе, что это так. Это Деяния Апостолов, глава девятая.

— Разве что глава девятая, — с облегчением произнес тысячник. — Слушаюсь.

— Иди, — сказал Лотр. — Будет бежать — не бери живьём. Так даже лучше.

— Это что же, мои руки в крови?

— Дурень. Чем более он для всех, тем менее для себя, тем сильнее, тем опаснее нам.

Корнила ничего не понял, и это, как всегда, успокоило его. Он кивнул.

— Поэтому вот тебе приказ: вязать, убивать всех, призывающих имя Господне.

Часом позже Лотр и Босяцкий на чужих конях, закутавшись в обыкновенные льняные плащи с капюшонами, скрывающими почти всё лицо, ездили по городу и прислушивались к разговорам.

Город гудел, как улей, в который какой-то проказник бросил камень. Повсюду спорили, а кое-где дело доходило и до хватания за грудки. Но везде фоном разговоров было:

— Мужицкий... мужицкий... мужицкий Христос!

И, только возвращаясь домой, на Старом рынке, когда до замка было рукой подать, попали они в неприятный переплёт.

На Старом рынке ругались, ругались до зубовного скрежета и пены. Шёл диспут между молоденьким белёсым школяром и дородным городским монахом. Монах явно побеждал. А сбоку стояли и с любопытством смотрели на всё это люди, которых Лотр не любил и побаивался чуть ли не больше, чем лже-Христа, идущего сейчас на город.

«С тем ясно, жулик, бунтовщик, и всё, — думал Лотр. — А кто эти? Кто этот юнец Бекеш? Он богат, ишь какая рука! Что вынуждает его пренебрежительно смотреть на чудесно упорядоченный мир? И кто этот Клеоник, что стоит рядом с ним? Резчик богов, почётная работа. Что ему? И что этому Альбину-Рагвалу- Алейзе Кристофичу во францисканском белом плаще? Мятежники? Да нет. Безбожники? Пока, кажется, нет. Почему же они так беспокоят? Может, потому, что от этих похвалы не дождёшься, что они видят всё, что каждая идея высоких людей для них до самого дна понятный, малопочтенный фокус? А может, потому, что они всё постигают и всё разъедают своею мыслью, словно царской водкой? Даже золото богатых. Да, вот это, видимо, самое страшное. Мыслят. И всё, что было до этого, не выдерживает, по их мысли, никакой критики, не может быть фетишем. Единственное богатство — человек, которого пока нет. Ну а если он, человек, их усилиями и верой да дорастёт до такого божества?! Подумать страшно. Память уничтожат. Могилы оплюют».

Бес осторожно отделился от спины Лотра и исчез. Кардинал стал слушать.

— Так вот, — «добивая», сказал монах. — Когда папа Иоанн Двадцать Второй говорил, что за убийство отца и матери человек платит в канцелярию семнадцать ливров и четыре су, а убив епископа — сто тридцать один ливр и четырнадцать су, он не подразумевал, что можно убивать отца или епископов, а просто показал тёмному народу единственным понятным для него способом, что такое люди плоти, хотя бы и самые дорогие, и что такое люди духа, люди высшей идеи.

Школяр молчал. Он не знал «Кодекса апостольской канцелярии», которому было двести лет.

— Даже тупые мозги хама могут понять такой простой способ оценки, — триумфально провозглашал монах. — Вот что такое плоть и что такое душа!

Бекеш хотел было сдержать Кристофича, но францисканец мягко высвободился. Улыбнулся друзьям ироничными тёмными глазами, сделал шаг к школяру, который озирался в поисках подмоги:

— Молодчина, сын мой, ты сделал, что мог. Не твоя вина, что ты пока не знаешь этой мерзости, запрещённой ещё Филиппом Пятым.

Школяр начал ловить руку Альбина. Тот перехватил его руки, поцеловал в лоб.

— Запомни, руку нельзя целовать даже Богу, явившемуся в облике человеческом, ибо целуешь ты плоть. А Богу Духу нельзя поцеловать руки. Ergo, никому не целуй рук. — И логично добавил: — Кроме женщин. Но, впрочем, этому тебя, когда придёт твоё время, учить не придётся.

Стал против доминиканца, весь белый, румяный лицом, спокойный.

— Итак, брат поёт аллилуйю душе. Я согласен с ним. Если бы он выдержал сорок часов на колу, он бы ещё более рьяно запел славословие духу. Брат позволит мне заменить этого младенца? Я полностью согласен с братом, но хотел бы перевести нашу дискуссию чуть... в сторону, назвав её, скажем, «плоть, душа, лицемерие, или разум о плоти, душе и тех, кто стоит на страже их».

Глаза монаха забегали. Он чувствовал, что против него вышел могучий противник, который, не