И проблеснуло… В ту же минуту, как молния озарило в памяти Анатолия Федорыча: такой же вот, как этот (тоже, кажется, предкомбеда), чернявый только, тощий, щуплый мужичишко, прячась от шкуровцев, притаившийся в коноплянике и собственноручно пристреленный им, Анатолием Федорычем, в упор, в межглазье… И как потом валялся этот чернявый в придорожной серой пыли – босой, в одних подштанниках, белой солдатней обобранный до нитки… И зеленые мухи густым роем вились над ним, ползали по черному окровавленному лицу…

«Занятная ситуация!» – с усмешкой подумал Анатолий Федорыч и сказал:

– Хорошо, товарищ. Я нарисую вам Карла Маркса.

Попешкин, которого помянул товарищ Шишлянников, правильно назывался не Попешкин, а Попешко.

Голенастый тучный верзила – любая дверь не по нем, низка, – мослаковатый, широченный в плечах, с толстым женским задом и ногами-бревнами в болотных почему-то сапогах. И вся эта махина костей и мяса венчалась крохотной круглой головенкой с быстро бегающими злыми хориными глазками и какой-то совсем уж нелепой детской челочкой, из-под кубанки по низенькому лбу набегавшей на самые брови.

Прибавьте ко всему грязный брезентовый портфельчик в конопатой руке и шпалер в кобуре, выпирающий на боку из-под английского, с накладными карманами френча.

Это – Попешко. Страшный, темный человек, комарихинское пугало. Ибо Попешкиным словом решалось – жить человеку или помереть голодной смертью. Или – уж самое малое – угодить за решетку.

Ведь он, окаянный этот Попешко, чужой, никому доселе не ведомый, присланный из губернии начальник, – вершит продразверстку.

Он приходит со своим портфельчиком и шпалером. При нем – солдаты. При нем – комбед. Сельская власть.

– Хлиб е?

И – все, до выгреба.

Распахнуты низенькие, с кошачьим лазом дверки амбаров. Пусты закрома – мышонок не заведется.

Воют голодные ребятишки.

У бабы от слез глаза не просыхают.

Бессильная злоба: «Ну, сволочь…»

А он – и при нем вся власть – опять на дворе:

– Хлиб е?

И опять шарит по чуланам, по погребам, по сараям, тычет штыком, ворошит в соломе, в старновке, в сенном стожке: не припрятано ли еще не взятое?

Господи!

Да до каких же терпеть-то?!

Сидит Анатолий Федорыч, акварелькой малюет на большом листе Карла Маркса.

На обороте листа – распрекрасная лакированная картина: донской казак Кузьма Крючков сокрушает пикой немецких драгун. И лист, и коробочку с красками товарищ Шишлянников раздобыл у попа. Пришел к отцу Христофору и стребовал:

– Давай, батька. То и то.

Он десять лет без малого батрачил у Христофора и где что лежит знал превосходно.

Матушка было на дыбки: «Как так? На каком основании?» Но попович встрял, укоротил мамашу и выдал требуемое с почтением.

И вот малюет Анатолий Федорыч. Поглядывает на календарный листок, где крохотный, не более наперстка, изображен великий старец.

Посмеивается: какие фантастические превращения устраивает жизнь! Поглядели бы сейчас на него белые его недавние друзья – Гога Свитальский, Ника Стомболи, ротмистр Кричинский!.. Ах, где они?

Нянечка нет-нет да и подбежит, взглянет, удивясь, прихлопнет сухонькими ладошками:

– Господи-сусе-христе, царица небесная! Да не то – батюшка?!

И верно – порядочное сходство с отцом Христофором: бородища лопатой, длинный волос, весь облик благопристойный, приятный. Взгляд строгий, но без суровости. Все это в заблуждение вводило простодушную старушку.

Анатолий же Федорыч радовался: куда б ни завел не очень-то опытный в портретном искусстве карандаш, – борода, могучая грива обязательно придадут сходство.

Время от времени заходят к Максимовне разные мужики. Которые по известному тайному делу – в чуланчик, которые просто так.

И всякий постоит за спиной у Анатолия Федорыча, поглядит, усмехнется, восхищенный, покрутит головой: от то ж мастак!

Зашел и попович. Захохотал:

– Вон для чего, оказывается, моя акварелька-то понадобилась!

Сказал затем, что весьма рад случаю познакомиться. Назвался: Валентин Христофорович Кесаревский.

Посетовал на скуку деревенской жизни, на глушь и темноту комарихинского захолустья, где интеллигентному человеку – все равно что могила. В городе он служил по почтовому ведомству, однако нынешнее времечко – просто ужас: четверть фунта хлеба с остяками, супчик из гнилой картошки. Гран мерси, конечно, Советской власти, но его, Валентина Кесаревского, подобное меню абсолютно не устраивает. Как, впрочем, и всякого интеллигентного человека. По сей причине и подался из города сюда, на лоно природы, под сень струй, как говорится, ха-ха, на родительские харчи, где, по крайней мере, молочко, творожок, простая, здоровая пища, и хотя скука адская, но что ж делать? Не век же Совдепии царствовать!

Анатолий Федорыч покосился на веселого мордастого Валентина: что-то больно смело судит с незнакомым человеком, не на пушку ль берет? Попович-то попович, да черт его знает, чем он дышит, куда клонит со своей откровенностью…

– Чем же это вам, Валентин Христофорыч, Советская власть не угодила? – осторожненько спросил Соколов.

Тут нянечка Максимовна, покопавшись в чуланчике, позвенев там посудой, выплыла, поднесла Валентину розового стекла с переливом известный пузатенький лампадик, поклонилась уважительно: «Кушайте, батюшка», и завязавшаяся беседа была прервана.

– А вы? – вежливо обернулся Валентин к Анатолию Федорычу, указывая глазами на лампадик.

– Не могу, – деликатнейше улыбнулся Соколов. – Рука и глаз изменят, портрет же надо закончить к вечеру.

– Ну, будьте здоровы, – сказал Валентин, и стаканчика как не бывало. Затем второй и третий последовали. Огурчики появились, яблочки.

И после пятиминутной паузы возобновилась беседа.

– Чем, говорите, не угодила?

Валентин вкусно жевал, глядел весело, прямо, в упор. После выпитого и съеденного широкое, мясистое лицо его замасленело, засияло.

– Тем же, чем и вам, смею предположить.

– Но позвольте…

– Да чего ж – «позвольте»? – откровенно уже рассмеялся Валентин. – Это вы губошлепу Шишлянникову баки забивайте, как хотите, а со мной, уважаемый, скрытничать нечего. Одной, знаете ли, платформы придерживаемся.

Пополоскав в стакане, отложил кисточку Соколов.

– И все же, – сказал строго, – простите, не понимаю. Ваши намеки…

– Ах, намеки!

Валентин покивал кудрявой головой, широко расставив колени, крепко уперся в них растопыренными