«трансплантат»…

Вот и трансплантат — кусок специально подготовленной трупной артерии. Если его поставят на место удачно, то нога, уже сколоченная, с нанизанными на гвоздь обломками костей, будет жить. Конечно, не очень красиво она будет выглядеть, покороче другой получится и вся исполосуется багровыми рубцами, зато сможет служить человеку наравне со здоровой. Но для этого надо восстановить артерию, иначе нога омертвеет и все равно придется ее ампутировать.

Хирурги примерили кусок вставки, уложили его и соединили, как муфту, с концами артерии при помощи двух тонких колечек с цепкими крючочками, на которые заводились и завертывались обрезанные края.

Это был изумительный момент, когда Решетов, чтобы сделать пробу, ослабил хватку зажимов, и кусок вставленной артерии, наполняясь кровью, начал пульсировать.

Бах-бах-бах! — считал про себя Иван Иванович могучие ее толчки.

Представитель обкома союза Медсантруд Тарасов мужественно выстоял у операционного стола больше четырех часов, хотя ему предлагали подождать в кабинете, — а если уж он решился посмотреть, то падать в случае дурноты не вперед, а назад, чтобы не помешать хирургам. Операция удалась, и общественность — в лице профсоюзника — сияла. Но должностные лица хранили загадочно-непроницаемое выражение.

«Ну что ж ты? — мысленно обратился Иван Иванович к Зябликову, успев все-таки заметить нечто вроде одобрения в его глазах. — Григорий Герасимович прекрасно справился с задачей. Приласкай его хотя бы добрым словом!»

Но Зябликов не приласкал заслуженного врача, а, наоборот, просматривая операционный журнал, сухо сказал:

— Все-таки вы чаще, чем следует, пользуетесь методом сколачивания! Вот же случай, когда можно было обойтись консервативным методом лечения…

Вы правы, коллега, — поддержал Зябликова Ланской, хмуря яркие, точно смоляные брови. — Костный мозг щадить надо. Не так уж трудно больному вылежать при переломе ноги два-три месяца.

— Мы применяем сколачивание только в случае сложных переломов! — возразил Решетов, но голос его дрогнул, и он замолчал: хирург был по-детски открыто огорчен тем, что знаменитые коллеги никак не отметили хорошо проведенную им тяжелую операцию.

«Если они так отнеслись к наглядной операции Григория Герасимовича, к активному методу лечения с его явным преимуществом, то что же они сделают со мной? — размышлял Иван Иванович, расставшись с товарищем в подъезде своего дома и поднимаясь на второй этаж. — Побоялись выразить одобрение. Как бы чего не вышло: вдруг омертвение начнется? Но ведь операция-то сделана прекрасно! Обидели Григория Герасимовича! А ему работать надо! С каким настроением он завтра явится в клинику? Да и все мы расстроены… Завтра комиссия не придет, послезавтра выходной, в понедельник Зябликов заседает в академии, а тут ходи с грузом на шее, пыхти, мучайся!»

Войдя в квартиру, Иван Иванович совсем помрачнел: Варенька встретила его веселая, говорливая, стала рассказывать о своих больных и сегодняшней удачной операции — сняла катаракту. О комиссии в клинике Гриднева не обмолвилась ни словом, да у Ивана Ивановича и охоты не было говорить с нею об этом. Он только подумал неприязненно:

«Хорошо, что забыла о моих делах, хвалясь своими! Может, нарочно умалчивает, ждет, чтобы я сам…»

Пообедали вдвоем — Мишутка немножко прихворнул и разоспался в кроватке, хорошенький, румяный. Елена Денисовна с Наташкой уехали в Третьяковку, и правильно сделали, а Иван Иванович с Варей второй год никуда не могут выбраться, «Работаешь как вол, ночами не спишь по-человечески, а зачем это все? — с ожесточением думал хирург, садясь к письменному столу и воздвигая возле целую баррикаду из книг. — '- Придут такие… с бакенбардами, и наплюют тебе в душу. Что за моду выдумали — передразнивать прошлый век! Да-да-да! Заниматься надо, а я сижу и злюсь. Оттого все сделанное не радует».

Тут Иван Иванович окончательно забыл и о книгах, и о Варе, незаметно наблюдавшей за ним. Комиссия комиссией, но никуда не уйдешь от тягостных фактов: дети умирают и родители вправе жаловаться. Они дают согласие на хирургическое вмешательство, но, не присутствуя на операциях и ничего в них не понимая, обвиняют в случае неудачи хирурга. Кого же еще? Его благодарят со слезами на глазах, его же со слезами проклинают. Но если судить всех хирургов, то они в конце концов могут бросить свое трудное дело и скажут: «Умирайте».

«Однако не бросаем! — неожиданно с гордостью подумал Иван Иванович. — У того же Зябликова не только бакенбарды, главное — опыт и техника богатейшая. Проработка, Взыскания. А он не бросил, выстоял! И Ланской выстоял. Страшнее всего собственное недовольство своей работой. Разве можно забыть Лидочку Рублеву?..»

Доктор встал и начал ходить по комнате, старательно, но машинально обходя различные предметы. Потерять ребенка, с маленькой жизнью которого связано столько волнений, забот, огорчений и надежд. Вот Мишутка… Иван Иванович снова подошел к кроватке, посмотрел на спящего мальчика, осторожно прикрыл краем одеяла его крепкие ножки с розовыми пятками и вспомнил, как он уговаривал во дворе большую шотландскую овчарку взять у него конфету.

— Дези не берет у чужого, — сказал хозяин собаки, с гордостью посмотрев на рыжую красавицу с пышным, ослепительно белым воротником, переходящим в такую же белую манишку и чулки.

— Возьми, Дези, — я хороший! — так и вспыхнул Мишутка, обиженный тем, что его назвали «чужим». — Я хороший, Дези!

Но собака только поглядывала на ребенка черными умными глазами да отворачивала длинную морду.

— Славный ты мой! — прошептал Иван Иванович. Разве мог Мишутка примириться с тем, что он чужой, хотя бы и для собаки? Как ужасно было бы потерять его! А Лидочка Рублева!.. Вот так же умер когда-то матрос Нечаев: со стола сняли с ровным дыханием сердце билось, а тоже не проснулся.

Вспоминался снова и снова Савельев. И не только потому, что его родители подали жалобу… Подросток, похожий на нестеровского отрока, с огромными серо-голубыми глазами под широкими дугами русых бровей, с тонким лицом, на котором застыло выражение полной отрешенности от жизни. Таким он пришел в клинику, таким остался в памяти. От него и мертвого трудно было отвести взгляд.

«Отчего он погиб?» Этот вопрос, на который придется отвечать комиссии, Иван Иванович задавал себе уже сотни раз.

Он сделал Савельеву рассечение суженного клапана легочной артерии, введя туда инструмент через переднюю стенку правого желудочка сердца. Инструмент, хотя и вслепую, лишь под контролем ощупывания через стенку сосуда, был введен правильно. Это сразу же подтвердилось на операции: вялая до той поры артерия наполнилась и стала пульсировать. Кровотечения сильного не было: и разрез в сердечной мышце, и швы на него — все проведено идеально. Иван Иванович вместе с ассистентами радовался удачно сделанной операции, а ночью Савельев умер.

Что явилось причиной его гибели? Плохой уход в послеоперационной? Но там дежурили лучшие сестры и врачи! Иван Иванович сам несколько раз заглядывал к больному. Вскрытие подтвердило, что операция сделана безукоризненно. Значит, и тут придраться не к чему.

Думая о смерти Савельева, Иван Иванович чувствовал, что ему было бы даже легче, если бы вскрытие обнаружило какую-то его оплошность. Могло ведь открыться кровотечение в полость плевры, могло сместиться сердце от плохо отсосанного воздуха, попавшего в грудную полость во время операции. Получилось же так: все в порядке, а больной умер.

Много еще не изученного в области сердечных заболеваний, и хотя Иван Иванович не сожалел о своем выборе, но нагрузка оказалась такой, что иногда он чувствовал себя совершенно измотанным. Вчера вечером умерла женщина после операции по поводу «панцирного сердца». Что там неладно получилось,