Выйдя из-за стола, разделились на кружки. В одном углу женщины подсели к Ольге Борисовне и шептались о чем-то своем. В другом Владимир Ильич расспрашивал Шаповалова о питерской подпольной типографии на Лахте.

И как было не вспомнить о ней? Ведь там три года назад напечатали его, Ульянова, брошюру «Объяснение закона о штрафах». Рукопись отнес туда Запорожец. Милый Петр Кузьмич делал все, что мог! До самого ареста. Для отвода жандармских глаз на титульном листе поставил: «Херсон. Типография К.Н.Субботина». А на обороте: «Дозволено цензурою. Херсон, 14 ноября 1895 года». Благодаря этой маленькой хитрости брошюра некоторое время продавалась в книжных магазинах Петербурга и Москвы. Не сохранилась ли она у кого-нибудь? Шаповалов пожал плечами.

Но сейчас Владимир Ильич интересовался уже не столько своей давней брошюрой, сколько особенностями печатного станка, смастеренного одним из народовольцев, и более всего шрифтами для листовок, газет и книг.

Рассказывая о мельчайших конспиративных деталях незаурядной печатни, всполошившей всю охранку и всю жандармерию, Александр Сидорович чувствовал себя во власти обаяния своего дотошного собеседника с его проницательно-живыми карими глазами на скуластом лице, с его теплой улыбкой и одобрительными кивками: «Все выкладывайте, батенька мой, все». И было приятно сознавать, что среди рабочих социал-демократов есть такие неугомонные интеллигенты-революционеры!

Шаповалов рассказал и о стачке ткачей, и о разбрасывании листовок, и о первых встречах с марксистами, и о допросах, и об одиночном каземате Петропавловской крепости. Вспомнил жуткую ночь с тревожным шумом и беготней по коридорам тюремщиков и жандармов, когда Мария Ветрова сожгла себя в камере, облившись керосином из лампы…

Лепешинский, примостившись к углу стола, набрасывал карикатуры. После утраты рукописей во время катастрофы на «Модесте», он, охладев к литературным занятиям, увлекся рисованием. И сюда приехал с тетрадью. Ульянова нарисовал с громадным, как половинка глобуса, лбом, Шаповалова изобразил медведем, только что поднятым из берлоги.

В прихожей, куда курильщики вышли с папиросами, Курнатовский, стоя перед Паниным и Энгбергом, декламировал, как все глухие, во весь голос, сначала по-немецки, потом по-русски, строфу за строфой:

— Виктор Константинович! — окликнула хозяйка. — Что вы вспомнили такое плаксивое стихотворение?

— Не мешайте ему, Зинаида Павловна, — попросил Владимир Ильич. — Это же — Гейне. И середина стихотворения довольно мажорная.

Курнатовский продолжал:

— Вот видите! — подчеркнул Владимир Ильич. — А орлы, как известно, не плачут.

— Орлы летают высоко, — добавил Шаповалов.

Виктор Константинович, положив одну руку на плечо Панина, а другой обняв Энгберга, закончил с холостяцкой подчеркнутостью:

Женщины, наговорившись, заглядывали в тетрадь Лепешинского.

— Ну-у, Володя совсем не похож, — покрутила головой Надежда. — Не такой уж у него лоб!..

— Ничего, довольно приметный! — рассмеялась Ольга. — От шпиков уходить наверняка было нелегко.

— Давайте-ка лучше споем. — Владимир Ильич поискал глазами Кржижановского. — Глебася, есть что-нибудь новое?

— У меня нет. А Базиль записал от одного ссыльного, от Егора Барамзина, новую песню. — Крикнул Старкову: — Вася, «Сокола»!

Тот снял со стены гитару и, ударив по струнам, запел:

Сокол думал о просторе, о родимой сторонке. Он летел туда сквозь ночную бурю, и его не испугал ни ветер, ни грохот грома. И хотя утром тело сокола несла морская волна по утесам, песня всем понравилась. Все они, подобно соколу, стремились вырваться на волю и, побеждая бурю, достичь просторов счастья. Кто-то упадет в морские волны, сраженный громом, но соколиная стая долетит, непременно долетит до далекого заманчивого берега.