Красноярск. От маленького, заброшенного к черту на кулички Верхоленска отстает. Там покойник Федосеев размножил манифест партийного съезда! На мимеографе! Один человек! А Томск? Я не случайно упомянул студенческую Мекку Сибири, — там в университете уже не первый год работает печатня, правда — только гектограф. Но и это достойно подражания. Понимаю, трудно. — Владимир Ильич снова подсел к товарищам. — Пишите пока от руки. А содержание листовки?

— Против штрафов. Но на этом не остановимся. Добавим политики. Вспомним казнь Александра Второго. И скажем: казнить надо не царя, а русское самодержавие.

— Совершенно верно! — Ульянов, перегнувшись через стол, пожал руку Скорнякову. — О псевдониме не забудьте.

Когда шли обратно, Владимир Ильич думал о своей новой статье, которую он напишет, непременно напишет в ближайшее время:

«Семена социал-демократических идей заброшены уже повсюду в России. От Петербурга до этого далекого Красноярска, от Кавказа до Урала. Вот отличительная черта последних лет!»

Во всех дворах, звеня цепями, лаяли собаки. На улицах стучали деревянные колотушки сторожей.

Город спал глубоким сном.

— У нас тут появляется новая политическая хворь, — сказал Красиков, когда они пришли домой. — Вроде ветряной оспы, которая не так уж опасна, но все же…

— Если болезнь, то надо принимать меры. Выкладывайте, батенька, все: кто болен, какие признаки? Все, все.

— Наш коллега — присяжный поверенный Петр Иванович Кусков.

— Социал-демократ?

— В некотором роде…

— Поговорить бы с коллегой.

— Это можно. Хотя визит и не доставит мне удовольствия, но сходим. Я их с детства знаю, всех Кусковых. Три брата: врач, этот адвокат и инженер Леонид Иванович. В гимназии мы вместе учились. Теперь приехал в гости.

На следующий день вечером отправились к Кускову, позвав с собой Скорнякова.

В передней их встретил хозяин дома, плотный господин в крахмаленой манишке с высоким жестким воротником, между отворотами уголков которого едва умещалась холеная бородка. Он только что вернулся из суда и еще не успел снять фрака. На его пухловатых пальцах, помимо обручального кольца, поблескивали два золотых перстня. Петр Ананьевич представил ему шушенского гостя.

— Помощник присяжного поверенного? — переспросил Кусков. — Вдвойне приятно! Милости прошу, господа, в кабинет. И позвольте узнать, под чьим же патронатом вы исполняли свое помощничество?

Услышав громкие фамилии присяжных поверенных — самарского Хардина и петербургского Волькенштейна, Петр Иванович поправил седоватые усы:

— Похвально! Известнейшие адвокаты! Будь я молодым, счел бы за честь состоять при них помощником!

Познакомил гостей с братом, таким же плотным, только бритым, с нафиксатуаренными усами.

— Мы с Леонидом на холостяцком положении. — Петр Иванович развел руками. — Так что извиняйте, господа. Жена в Европе. Хоронится от преследований. Сейчас, правда, собирается инкогнито в Петербург…

Сели в зачехленные мягкие кресла. И разговор вначале шел об адвокатской практике, о запутанных судебных делах и блестящих защитах.

Леонид Иванович не принимал в нем участия. Он мял пальцы и украдкой посматривал холодными глазами на Красикова.

Когда упомянули о ссылке, Петр Иванович, душевно расположенный к столичному коллеге, покачал круглой, аккуратно причесанной головой с левым пробором.

— Вхожу в ваше тяжкое положение, господин Ульянов.

— А я на свое положение не жалуюсь.

— Понимаю. Но в петербургском адвокатском мире вы теперь уже блистали бы смелыми защитами. А здесь… Стойко переносите изгнание и ждете своей поры. Понимаю. Я ведь тоже, помимо адвокатуры — дела моей жизни, причастен, в известной степени, к современному общественному движению. Только ортодоксией, к счастью, не страдаю.

Гости переглянулись. А Петр Иванович продолжал спокойным и плавным, немного усталым голосом:

— Все течет, все меняется, как сказал мудрейший Гераклит. Вот и марксизм ныне уже не тот, что был прежде. Мы помним его по-юношески нетерпимым, отрицающим, я бы сказал, примитивным, слишком схематично делившим общество на классы. А теперь он уступает место марксизму демократическому…

— Вы не правы, — прервал Владимир Ильич. — Подлинный марксизм был, есть и будет революционным, боевым и нетерпимым к своим противникам. Марксизм, как известно, подымает на политическую борьбу рабочий класс.

— Не могу согласиться с вами. Я обладаю некоторой осведомленностью о положении на Западе. Даже там пролетарии не завоевали демократических учреждений, — они ими только пользуются.

— Их нет там, подлинных-то демократических учреждений. Одни мнимые. А что касается рабочего класса на Западе, то он уже не плетется в хвосте либеральной буржуазии, как хотелось бы кое-кому, а породил самостоятельное политическое движение.

— Не обольщайте себя напрасно. — Петр Иванович раскрыл золотой портсигар. — Курите? А мне позвольте. — Взмахами руки отогнал дым в сторону. — Экономическая борьба — вот для пролетариев свет в окошке. И на Западе, и у нас. Не далекие политические идеалы, а ежедневные насущные интересы привлекают их внимание.

«Видать, почитывает так называемую «Рабочую мысль», — подумал Владимир Ильич. — Оттуда ветер дует». — И сказал с непоколебимой убежденностью:

— Социал-демократия без политической борьбы — река без воды. И всюду в мире так.

— Позвольте мне, как инженеру. — Младший Кусков на секунду приподнялся из кресла. — Вы говорите о социал-демократии, а мы — о рабочих. Я подчеркиваю — о мастеровых.

«Да, повторяют передовую «Рабочей мысли», — отметил Ульянов. — Посмотрим, куда этот повернет».

— По роду своей деятельности, — продолжал Леонид Иванович, — я ежедневно и ежечасно связан с мастеровыми и готов все, высказанное моим братом, подкрепить фактами.

— Выкладывайте ваши факты. — Владимир Ильич настороженно выпрямился, готовый к жаркой полемической схватке. — Мы, — взглянул на своих товарищей, — выслушаем со вниманием.

— Наши рабочие не доросли до политических требований. И дорастут ли когда-нибудь — неизвестно.

— Уже доросли! — Красиков метнул на инженера презрительно-острый взгляд. — Присмотритесь — увидите.

— Имел возможность, уважаемый Петр Ананьевич, убедиться тысячи раз. Вы рассуждаете теоретически, а я наблюдаю подлинную жизнь, чаще всего — неприглядную. Мастеровые поддержат в какой-то степени только ту партию, которая сформулирует и выразит их экономические требования. Им важен лишний двугривенный, чтобы купить полбутылки.

— Жестоко ошибаетесь! Все думы, все страдания, все устремления рабочего класса сводите к полбутылке водки!

— А вы, пламенный Петр Ананьевич, взгляните в день получки. Кто валяется в бурьяне, в уличной канаве?