комнату.

— Владимир Матвеевич, где Беспалов? — напрямую спросил Иванов.

— Его нет, — ответил Смеляков.

И по его ответу все поняли, что смелая версия Истомина подтвердилась.

— А где он? — Иванов с великим трудом сдержал охватившее его волнение, чтобы не выдать себя.

— Не знаю, — пожал плечами хозяин квартиры. — Еще с вечера ушел и до сих пор нет.

— А где он может быть?

— Понятия не имею.

— Врете Смеляков! — жестко сказал Сергей. — Вы прекрасно знаете куда ушел ваш друг.

— Но, честное слово, не знаю! — заметно взволновался тот.

И Иванов понял, что тот говорит правду. Есть люди, которые просто не умеют врать. Их лица проявляют вранье, будто лакмусовая бумажка. Смеляков принадлежал именно к таким.

— Он вам рассказывал, что произошло с ним в доме отдыха? — спросил Смелякова Рокотов.

— Да.

— И что же он рассказал?

— Рассказал, как группа подонков едва не довела его до сумасшествия и самоубийства.

— Он сознательно инсценировал свою смерть? — спросил Иванов.

— Да, — кивнул Смеляков.

— Для чего?

— Решил их разыскать и с каждым разобраться.

— Это он сам вам говорил об этом?

— Да. Говорил.

— Он их нашел?

— Нашел.

— Говорил, как совершил убийство актрисы Заикиной и её сожителя, а также актера Заплечного.

— Нет. Об этом он ничего не говорил. Я услышал сам по телевизору, а потом прочитал в газете, и догадался, что это сделал Андрей.

— Вы его об этом спрашивали?

— Нет.

— Отчего не заявили в милицию? Вы понимали, что он на этом не остановиться?

— Не знаю, — понурился Смеляков. — Ведь он же мой друг.

— "Цезарь мне друг, но истина — дороже", — глубокомысленно проговорил Иванов.

— Что, простите? — не понял Смеляков.

— Да, это я так... Вы знали, что укрывая друга, вы совершаете преступление?

Смеляков понурился, ничего не ответив.

Оставив у него на квартире Колесова и вызвав из райуправления пару оперативников ему в помощь, они вышли на улицу. Ночь была тихая и теплая. А небо — звездным и торжественным. Сергей отыскал на нем ковш Большой медведицы. Где-то рядом должна быть совсем крохотная звездочка. Когда-то давно, ещё в детстве, он выбрал её своей звездой. Почему именно её — он понятия не имел. Сейчас он её не увидел и понял, что с того момента, когда он в последний раз смотрел на ночное небо, у него основательно подсело зрение. Стареем, однако.

...Главный идеолог ордена, ректор академии Анкендорф умирал медленно и трудно. Я все чаще стал ловить на себе завистиливые взгляды рыцарей ордена. Ходили упорные слухи, что я займу место Анкендофа и стану по существу вторым человеком. Я не пытался развеять эти слухи. Зачем? К тому же уже давно был готов, что это рано или поздно случится. На десятый день болезни Анкендорфа я был вызван к нему.

Главный рыцарь лежал в своей огромной спальне, мрачноватым убранством выполненном в бледно- лиловых тонах напоминающей усыпальницу дворянского рода. Это впечатление усиливали маленькие окна- бойницы, через которые едва проникал дневной свет. На стоящей у дальней стены деревянной кровати под лиловым атласным одеялом лежал Анкедорф, или то, что от него осталось. По обе её стороны стояли два слушателя академии с исполненными значимости лицами. Я подошел, и моим глазам открылась жалкая картина. Его исхудалые руки с вдувшимися огромными венами, лежавшие поверх одеяла, были в непристанном движении. Они будто что-то отгоняли от тела, видимое только самому Анкендорфу. Смерть уже отметила его бледно-землистое лицо своей печатью. Оно заострилось, а некогда тучные складки подпородка теперь обвисли сморщенными мешочками. Тонкие синие покусанные губы что-то шептали. Чтобы расслышать, я низко наклонился и расслышал:

— Мы рады, мой мальчик.

— Здравствуйте, патрон! Рад видеть вас в добром здравии, — солгал.

Он лишь слабо печально улыбнулся и вяло махнул рукой.

— Не надо этого... С нами все ясно. Мы не о себе... О вас. Вчера разговаривали с самим. Вопрос о вашем назначении на наше место решен. Поздравляю, мой мальчик!

Свершилось! До великой цели остался всего один шаг! Однако, радости своей ни жестом, ни мимикой не выказал. Ответил сдержанно:

— Не надо об этом, патрон. Вы поправитесь. Обязательно. Я искренне этого желаю.

По его дряблым щекам потекли слезы. Слизняк! От его былого спокойствия и величия не осталось и следа. Прежде была лишь театральная маска, скрывавшая трусливую сущность главного идеолога ордена. Мне неприятно было на него смотреть. Понял, что он панически боится смерти. Боится того, что последует за ней. Это разительно отличалось от того спокойствия и хладнокровия, с какими принял смерть убитый мной год назад старик — предшественник Анкендорфа на посту главного идиолога. Неужели тот был прав? Нет! Я запретил себе об этом думать.

Костлявый палец Анкендорфа указал в дальний угол комнаты. Слабым дрожащим голосом он проговорил:

— Вот она... Стоит. — Глаза его с расширенными от ужаса зрачками были безумны.

— Там никого нет, Наисветлейший. Успокойтесь.

Но он не обратил на мои слова никакого внимания.

— Смерть наша... Стоит... Как страшно! — прохрипел. И вдруг тонко по-щенячьи заскулил.

Меня заколотило от омерзения. И это трясущееся от страха ничтожество было многие годы моим духовным наставником! Сволочь! Даже смерть не может встретить с достоинством. Неужели же все же был прав тот старик?! Как мерзко на душе! Как холодно,

Он долго безобразно плакал. А я смотрел на него обуреваемый сомнениями. С каким наслаждением я бы перерезал ему сейчас горло.

Наконец Анкендорф успокоился. Сказал:

— Наклонитесь ближе, мой мальчик.

Приблизил ухо к самому его рту.

— Знаете о чем мы жалеем? — прохрипел он.

— О чем?

— Что у нас нет такого вот сына, как вы! После нас никого и ничего не осталось... Страшно!

Эти его слова пронзили мне сердце навылет. Что?!! Что он говорит?! Что же он такое говорит?! Ничтожество! Мерзкий, гнусный, страшный старик! И не в состоянии больше выносить эту пытку, я зло выругался и зашагал прочь.

А ночью мне приснилась мама. Она гладила меня по голове теплыми, мягкими руками и ласково говорила: «Спи, мой хороший! Спи! Ты очень устал. Все будет хорошо. Все будет замечательно. Отдохнешь, и все пройдет. Спи.» Я лежал, положив голову ей на колени и смежив веки, умиротворенный м счастливый. Так хорошо мне ещё никогда не было. А мама все говорила и говорила. Я уже не мог разобрать слов. Голос её напоминал журчание горного ручья или шелест листвы на ветру, говорящих о великом таинстве бытия. Я пытался разобрать слова, вникнуть в их смысл. Но они вырывались из моего сознания и уносились куда-то далеко, далеко, туда, где над грешной Землей вставало огромное светило.