Но выйти из машины не позволила болезненная слабость. Она навалилась на меня, вызвав ломоту в суставах, прижала к креслу. А изнутри меня всколыхнул горячечный озноб. Я натянул на рубашку высохший шерстяной свитер, плотно закутался в плащ. Это согрело меня настолько, что нежелание двигаться пересилило потребность в жаркой автомобильной печке.

Было уже светло, когда в горячечном тумане я увидел длинноносый «сто пятьдесят седьмой» «ЗИЛ» с очень высоким клиренсом и укороченной будкой за деревянными бортами. От грузовика ко мне шли люди в брезентовках с поднятыми капюшонами, заглядывали в мою машину, трясли меня. Но я не реагировал, потому как понимал, что все это – плод охваченного жаром воображения. Я слышал, как люди переговариваются друг с другом, но слов не разбирал, потому как их голоса звучали в моей голове сплошным гулом. Да и незачем знать, о чем они говорят, все равно это бред. Меня вытащили из машины, посадили в кабину грузовика. Я слышал, как хлопнула дверь, на этом весь мой горячечный сон и закончился.

Но в следующий раз я проснулся в какой-то комнатке со стенами из тесаного бревна и потолком, колоритно отделанным древесной корой. Одна стена, правда, была из кирпича, оштукатуренная и побеленная, но я догадался, что это тыльная часть печки. Я мог касаться ее рукой, но и без того чувствовалось тепло. Резной карниз над окошком, занавесочка с узором, стекла блестят чистотой, но, удивительное дело, между рам – целая залежь дохлых комаров. Увы, но были здесь и живые кровососы, правда, жужжали они как-то вяло, без охотничьего задора и не кусались. Может, потому, что в затхлом воздухе сильно пахло свежей хвоей и травяными отварами.

Я мог изучать нежданную среду нового своего обитания, замечать подробности, например, домотканый рушник вокруг иконы Божьей Матери с потемневшим от времени ликом. И все потому, что я совершенно не чувствовал себя больным. Ни жара в крови, ни ломоты в костях. И голова соображала ясно. Я сразу понял, что «сто пятьдесят седьмой» «ЗИЛ» вовсе не приснился мне и в кабину меня сажали наяву. И в этом доме я оказался потому, что мир не без добрых людей.

Я лежал на кровати в одних трусах, на чистом белье, под тонким верблюжьим покрывалом. Голова чешется, за ушами какая-то жирная слизь, в глазах липкая бяка, щетина как минимум трехдневной давности, дыхание такое, будто я с детства питался падалью и никогда не чистил зубы. Плюс запах немытого тела, который меня коробил, но, признаться, в отчаяние не повергал.

Что-то похожее на это чувство я испытал, когда в комнату вошла круглолицая, румяная красавица с длинной темно-русой косой. Статный разворот плеч, прямая спина, ноги сильные, длинные, бедра широкие. Из-за своей полновесности бюст был заметно подвержен влиянию гравитации, но в целом все – очень даже ничего, даже более того. Ей очень бы подошел фольклорный, шитый узором сарафан, но на женщине была обычная футболка с надписью по-английски, старые джинсы-варенки, модные в начале девяностых годов прошлого тысячелетия. На вид ей было лет тридцать. Свежая, сочная, как сорванный с ветки зрелый плод. И пахло от нее вишней и тертыми листьями.

– Ну, вот и проснулся, – с застенчивой улыбкой, но без всякого смущения во взгляде сказала она.

– А разве я спал? – сказал я, пытаясь скрыть свой плотский к ней интерес.

Женщина приютила меня, выходила, возможно, даже с того света вытянула, а я к ней вот так, по- скотски. А ведь всему виной было то, что я чувствовал себя совершенно здоровым. Можно было бы даже сказать, что заново родился, но ведь младенцы не в состоянии испытывать желания, подобные тому, которое тяготило и вместе с тем окрыляло меня.

– Да, ровно четыре дня и четыре ночи.

– Три дня и три ночи, – с дружелюбной улыбкой сказал я. И тут же внес оговорку: – В сказках так говорят, три дня и три ночи, в тридевятое царство, в тридесятое государство… У меня такое ощущение, будто я в сказке оказался.

– Ну, какая уж тут сказка.

Женщина приблизилась к моей кровати, отвела в сторону взгляд, но протянула ко мне руку, приложила крепкие, но при этом нежные пальчики к моему липкому лбу. Вот тут-то я и сжал досадливо губы. Ведь она видит, какой я мятый, чувствует, как дурно от меня пахнет.

– Температуры нет… Еще вчера ее не было, – сказала она.

– Да я здоров, как бык! – взбодренно протянул я, отвернув от нее голову, чтобы не пахнуть на нее кариесно-утробным духом.

Мог бы подняться как минимум на локоть, но не стал этого делать, чтобы из-под одеяла на нее не дунуло.

– Охотно верю, – улыбнулась она.

И вдруг вышла из комнаты, хотя у меня уже возникла уверенность, что нас обоих ждет приятный разговор.

Впрочем, разговор не обошел меня стороной. Только красавица ушла, как только появился крепкого сложения мужик с широким, но рыхлым, в крупных оспинах лицом. Не красавец, но мужским духом разило от него, как нечистой силой от черта рогатого. Мощные натруженные руки, крепкий пивной живот, основательная, хотя и слегка косолапая походка. Глядя на меня, он бесцеремонно зевнул, обнажив желтоватые от табака зубы, и всей пятерней почесал волосатую грудь в вырезе майки, некогда голубой, а ныне исстиранно-серого цвета.

– Ты на мою жену не заглядывайся, – сказал он беззлобно, но без всякой двусмысленности. – Я ведь хоть и при исполнении, а зашибить могу.

– При исполнении?

– Да, местный участковый, старший лейтенант Давыдкин. Василий Тимофеевич.

Он пытливо смотрел на меня сквозь настороженный и вместе с тем насмешливый прищур. Как будто ждал, что я начну плести лапти из камыша.

Разумеется, Василий не мог оставить без внимания мои документы. А там, кроме паспорта, служебное и отпускное удостоверения. Да и пистолет у меня был под курткой в кобуре… Хорошо, что глушитель я догадался спрятать далеко-далеко.

– Капитан милиции Петрович.

– Знатная у тебя фамилия, капитан, – думая о чем-то другом, сказал Давыдкин.

– Не жалуюсь.

– А в наши края чего занесло?

– Если скажу, что отпуск гулять приехал, не поверишь?

– Ну почему же, может, и поверю, – совсем не убедительно отозвался участковый.

Не должен был я попадаться на эту удочку.

– Охота у вас здесь добрая, рыбалка. Но не за этим я сюда приехал.

– А за чем?

– За кем… Мне тебя, Давыдкин, сам Бог послал, – сказал я, кивком головы показав на образа. – Я так понимаю, выходил ты меня. А поскольку ты здесь участковый, должен всех в поселке знать, и местных, и пришлых…

– Ну, знаю, и что? – опершись на спинку кровати, исподлобья глянул на меня Василий.

– Я человека одного тут ищу. Солоухин его фамилия. Солоухин Никита Сергеевич, – прибег я к вымышленному персонажу.

Сейчас Давыдкин скажет, что нет у них человека с такой фамилией, и я продолжу шить белыми нитками свою легенду.

– Ну, есть такой, – кивнул участковый. – Солоухин Никита Сергеевич… А зачем он тебе?

Мне пришлось внутренне поднапрячься, чтобы чувство изумления трансформировать в радость. Не знаю, насколько удачно это у меня вышло.

– Ну вот, значит, не зря ехал!.. В бегах Солоухин. Бед у нас в Черногайске натворил, сюда подался.

– Каких бед? – нахмурился Давыдкин.

Я должен был просчитать свое вранье минимум на два шага. И без всяких скидок на невероятное совпадение. Иначе какой я опер? Можно было сказать, что Солоухин просто преступление совершил, но как тогда объяснить, что я прибыл в эти края не по командировочному, а по отпускному удостоверению?

– В человека он стрелял. А если точней, в меня… Заказали меня. Кто, не знаю. Но должен узнать. Возьму его за жабры и все выясню… А не возьму, так он обратно в Черногайск вернется, чтобы исполнить