понаехала, и такая, и в беретах. Паспорта спрашивают, в товаре роются. Двух таджиков и одного азербайджанца увезли, потом снова вернулись, по второму кругу проверяли. У Фёдора все видеокассеты забрали, у Ализамана всю водку. Кассеты, говорят, пиратские, а водка палёвая. Целый автобус милиции.

— Вас не трогали, баба Ануш?

— Как не трогали? Трогали, ещё как трогали. Пять хвостов отдала, чтоб не сильно трогали, да ещё пива выпили. Но у меня паспорт российский, так это хорошо. Кушать не хочешь?

— Не, пока не хочу.

— Захочешь, заходи. Я сегодня вкусный хаш сварила. Наваристый. Заходи.

— Спасибо, баба Ануш.

Михаила Тимофей нашёл на том же месте. В кафе на заправке. Он сидел в обществе бутылки пива и пакета чипсов. Выглядел утомлённым, глаза испещрены кровавыми молниями, лицо бледное, а вот шрамы на нём, напротив, обрели иссиня-багровый цвет. Удивило другое: Михаил был гладко выбрит и одет в черный стильный костюм и красную сорочку, воротник которой ровной башней охватывал шею.

— Ты прямо как учитель, — восхитился Тимофей.

— Скажешь тоже... Я думал ты сегодня не приедешь. Чувство такое было.

Тимоха потупился.

— А я, Миш, наверное, теперь долго не приеду. Маму в больницу увезли. С сердцем очень плохо. А меня на комиссии по делам несовершеннолетних разбирали...

— Ого! Проторенными дорожками идёшь!

— Проторенными?

— Да, меня тоже туда постоянно таскали. Перевоспитывали.

— А ты?

— А что я? Свобода превыше всего. Я, Тимох, иногда умные книжки читаю. Было у меня однажды много времени, даже священник ко мне приходил. Книги приносил. В одной из них написано, что зло порождается неправильно истолкованной свободой. Врубаешься?

— Не очень...

— Ну, мне он так растолковал, что Бог каждому с рождения дает свободу выбора. Вот от того, как ты её истолкуешь, и будет зависеть, какие ты дела делаешь — добрые или злые. Так, примерно. Те, кто меня учили жить, кто меня судил, кто заламывал мне руки... Знаешь, Тим, глядя на них, я не могу сказать, что они правильно истолковали свободу. Для себя, может быть, и правильно: выбрали такую свободу, которая для них удобна. Теперь у нас всё государство такое — свобода грабить и быть ограбленным. Свобода для тех, у кого есть награбленные деньги, и свобода подохнуть для тех, у кого их нет. Я по малолетке за тухлый ларёк одного азербайджанца сел. Мы его с ребятами разбомбили. Конфеты там, сникерсы всякие, жвачка, короче, тухляк импортный. Нас уже утром повязали. Кто-то трухнул и сдал. И, не поверишь, мент за мной приехал, тоже азербайджанец, родственник того, чей ларёк. А впаяли так, будто я государственный банк ограбил или у старушки пенсию отобрал. А на зоне мне за драку ещё накрутили. С тяжёлыми последствиями. Вот тебе этот самый парадокс: я на зоне очень хотел на свободу, но чтобы отстоять свою свободу внутри, за колючей проволокой пришлось драться не на жизнь, а на смерть, и, отстояв одну свободу, я окончательно потерял другую...

Тимофей нахмурил лоб, следуя за мыслью друга. Заметив это, Михаил переменил тон и улыбнулся:

— Ладно, не парься. Сам всё поймёшь. Главная свобода в том, что ты можешь понять всё сам. Этого у тебя никто не отберёт. Я тогда у батюшки спросил, какая же у меня свобода в тюрьме, а он ответил: свобода верить, любить, надеяться. И это против неписаного тюремного закона: не верь, не бойся, не проси.

— А если просят у тебя? — вскинулся Тимофей.

Михаил вдруг осёкся и внимательно посмотрел в глаза юного напарника, точно до глубины души прожёг.

— Не по годам умные вопросы ты задаешь, — тихо и будто бы самому себе сказал Михаил.

Он приложился к бутылке пива и погрузился то ли в свои мысли, то ли в воспоминания. Тимофей не решался потревожить его. С ним тоже не раз такое случалось, особенно на уроках математики, и мальчик понимающе притих.

— Ладно, — вынырнул Михаил на поверхность, — работать будем?