флота. Тогда перевод признали преждевременным. Вслед за этим на основе полученных сообщений из Тобольска большевики опубликовали несколько опровержений о бегстве Романовых. Снова слухи! Они в то время будоражили жизнь России непрерывно. Современники часто отмечали их нелепость, однако остановить поток лживых известий никто не мог. Они формировали жизнь революционной страны не меньше (если не больше), чем извещения «официальных» властей. К тому же властям этим не слишком доверяли, разуверившись в их способности навести хоть какой-нибудь порядок.
Большевики внимательно следили за тем, чтобы бывшим правителям России не было никаких послаблений, хотя первоначально серьезно повлиять на их жизнь не могли. Однако время работало на них, гражданская война разгоралась, а вместе с ней в народе росли ненависть и неприязнь. Те годы стали доказательством страшной истины: зло не менее заразно, чем любая инфекционная болезнь. Агрессия постепенно получала права на существование и проявлялась по любому поводу. В очередной раз царская семья испытала это на Рождество. На богослужении диакон по указанию священника громогласно провозгласил многолетие Императорскому дому (в жизни царя и царицы это было в последний раз!). Разразился настоящий скандал. Присутствовавшие при этом солдаты потребовали удаления провинившегося священника. В дальнейшем солдаты даже вынесли постановление о его убийстве. Результатом инцидента стало ужесточение режима содержания и более строгое наблюдение за пленниками. Особенно возмущались представители местного Совдепа.
Дело постарался уладить местный архиерей Гермоген (Долганев). В письменной форме он заявил революционно настроенным депутатам, что Россия юридически не есть республика, и объявить ее таковой полномочно лишь Учредительное собрание, что, согласно Священному Писанию, государственному и каноническому праву, церковным канонам и данным истории, бывшие монархи, находящиеся вне управления своей страны, не лишаются сана как такового и соответствующих им титулов. Следовательно, священник, дозволивший провозглашение многолетия, ничего предосудительного не совершил. По тем временам это было смелое заявление, которое не могло вызвать сочувствия депутатов, более руководствовавшихся принципами революционного правосудия. Для них Николай II был «бывшим» монархом и «кровавым палачом» собственного народа. И только.
Третьего января 1918 года солдатский комитет отряда особого назначения постановил «снять погоны, чтобы не подвергаться оскорблениям и нападениям в городе». Для царя это было непостижимо. Всегда трепетно относившийся к армейской форме, он воспринял запрет на ношение погон как личное оскорбление. Не желая носить форму без погон, командир отряда полковник Кобылинский на следующий день пришел на службу в штатской одежде. Впрочем, солдатская инициатива должны была найти подтверждение во Всероссийском центральном исполнительном комитете. Некоторое время спустя санкцию получили. Резолюция, вынесенная секретарем ВЦИК, гласила: «Сообщите, что б[ывший] ц[арь] находится на положен [ии] арестован[ного] и решение отряда [нахожу] правильным». Телеграмма из Москвы была получена в начале апреля, и Николай II вынужден был подчиниться. Ефрейторские погоны требовалось снять и с маленького наследника. С тех пор на прогулки царь выходил без погон, надевал их только в доме. «Этого свинства я
Развязка приближалась с каждым днем. Борьба с прошлым окончательно и бесповоротно персонифицировалась с последним самодержцем, ограничение прав которого рассматривалось с точки зрения пресловутых «интересов пролетарской революции». Неслучайно в том же январе 1918 года, когда в Тобольске заговорили о погонах, в президиуме ВЦИКа и в СНК стали обсуждать возможность открытого суда над Николаем II. 29 января ленинские наркомы слушали сообщение о переводе царя в Петроград для предания суду. Тогда ничего не решили, но уже 20 февраля вопрос вновь оказался на повестке дня. В результате комиссариат юстиции и представители Крестьянского съезда, завершившего свою работу незадолго до этого, получили задание подготовить следственный материал по делу Николая II. Вопрос о переводе царя отложили до его пересмотра в СНК.
Советская власть в Тобольске тогда еще не была окончательно установлена, но влияние большевиков неуклонно росло. Утративший после падения Временного правительства связь с центром комиссар В. С. Панкратов оказался в положении представителя несуществующей власти. Кроме того, изменялся и личный состав охранявшего царскую семью отряда. На смену выбывших старых солдат из большевистского Петрограда прислали новых. Обстановка в отряде резко ухудшилась, начались раздоры.
«Мои противники, — вспоминал Панкратов, — старались выставить истинной причиной всего этого меня, как комиссара, который не устанавливает никаких отношений с центром.
Мои сторонники, солдаты отряда, приходили меня уговаривать, уверяя, что если я соглашусь уступить, то отряд успокоится».
И Панкратов уступил. 24 января 1918 года он подал в комитет Отряда заявление о своем уходе с поста комиссара. Можно предположить, что его отставка стала одним из последствий обращения делегации представителей отряда в СНК и во ВЦИК, встречи с Я. М. Свердловым.
Ухудшалось и материальное положение пленников. При отъезде в Тобольск Керенский выдал Кобылинскому значительную сумму денег, из которой оплачивались содержание прислуги и стол свиты. Деньги должны были высылаться ежемесячно. Однако уже в октябре Петроград ничего не прислал, но Кобылинский не хотел обращаться к не признанному тогда Тобольском большевистскому правительству и первое время пытался самостоятельно решать материальные проблемы. Однако без центральной власти и ее поддержки продолжать вести прежний образ жизни царская семья не могла. И не только по причинам материального свойства (в конце концов, у царя имелись собственные средства). Дело было в том, что большевики решили перевести семью Николая II на солдатский паек и позволили ему тратить не более 150 рублей в неделю на человека. По воспоминаниям дочери доктора Боткина — то есть Мельник, на содержание всех (царя, царицы, их детей, свиты и прислуги) ежемесячно отпускалось по четыре тысячи рублей. «Свита, конечно, тотчас стала платить за себя, но не так-то легко было устроиться с прислугой». Платить ей жалованье приходилось исходя из выделенного государством лимита в четыре тысячи рублей. Пришлось ввести режим жесткой экономии. 27 февраля Николай II записал в дневнике: в последние дни «все мы были заняты высчитыванием того минимума, кот[орый] позволит сводить концы с концами». По этой причине царской семье пришлось расстаться со многими из тех, кто приехал вместе с ними в Тобольск, так как возможности содержать всех уже не было. Но мир не без добрых людей: вскоре в Тобольск стали приходить посылки с маслом, кофе, печеньем и вареньем. «Так трогательно!» — заметил по этому поводу царь в дневнике.
В свою очередь, представители местной власти старались как можно сильнее оскорбить царя, показать ему, что теперь он — самый обыкновенный, рядовой человек.
Чем больше укреплялась власть Советов, тем очевиднее становилось, что положение царя и его близких будет только ухудшаться. В этих условиях освобождение из заточения становилось единственной возможностью избежать трагической развязки. По воспоминаниям П. Жильяра, и царь, и царица, несмотря на постоянно растущую тревогу, сохраняли надежду, «что среди верных им людей найдется несколько человек, которые попытаются их освободить». Наглый, но небрежный надзор делал надежду на освобождение реальной. Однако Николай II ставил два условия, сильно осложнявшие дело: во-первых — он не допускал и мысли о разлучении семьи, а во-вторых — не желал покидать Россию. Царь был убежден, что он и его близкие смогут жить на родине. Это было настолько возвышенно, насколько и наивно.
И все же надежда на побег оставалась. Побегу сочувствовал и епископ Гермоген, планировавший привлечь к делу тобольский «союз фронтовиков», которому пожертвовал четыре тысячи рублей. Примечательно, что весной владыка получил письмо от вдовствующей императрицы Марии Федоровны, в котором она призывала Гермогена спасти Родину, вспоминая о подвигах героя Смутного времени —
