Жан-Франсуа думал о своих товарищах — преследуемых, посаженных в тюрьму, изуродованных, повешенных, расстрелянных. И еще он думал о восхитительных успехах, диверсиях, рейдах, газетах, распространяемых тысячами экземпляров, связях с Лондоном, высадках с парашютом, отправках на кораблях, о чудесах подпольного мира, к которому он принадлежал. У всего этого был свой источник, и все по — прежнему организовывалось в маленьком особняке на Рю де ла Мюэт, с клавесином, старушкой- служанкой и братом, которого Жан-Франсуа всегда считал беззащитным, трогательным и немного смешным. Для Жана-Франсуа он все — таки не мог быть Шефом. Но больше не мог быть и Святым Лукой.

Жан-Франсуа уже не знал, как ему называть человека, которого он только что провел в этот маленький домик.

— Сегодня ночью нам нужно поговорить о Матильде, — сказал Люк Жарди.

Жербье откинул назад голову, как будто он оказался слишком близко к Жарди и к узкому кругу света, исходящего от карбидной лампы под колпаком.

— Нужно, — мягко повторил Жарди.

— Зачем? — спросил Жербье отрывистым, почти враждебным голосом. — На данный момент говорить не о чем. Я жду новостей. Почта должна скоро прибыть.

Люк Жарди сел возле лампы. Жербье сделал то же, но за пределами освещенного участка. Неосознанно его пальцы начали ломать угол одной из карт, которые он перемешал в кучу. Затем он поискал сигарету, но не нашел. Его запас сигарет всегда заканчивался как раз перед поступлением следующей почты.

— Новости всегда желанны, — сказал Люк Жарди. — Но мне хотелось еще до их поступления обсудить с вами основные моменты проблемы, как мы привыкли это делать в прежние дни в менее гуманных вопросах. Вы помните?

Жербье помнил… Книга Жарди… Маленький особняк на улице Рю де ла Мюэт… Они вместе занимались медитацией. Уроки знания, мудрости.

За тусклой лампой, в сырой комнате лицо Жарди было таким же, как тогда. Эта юная улыбка и те же белые пряди волос. Линия лба. Задумчивые и химеричные глаза.

— Как вам будет угодно, шеф, — сказал Жербье. Он чувствовал себя немного свободнее в мыслях и мог обсуждать все с полной ясностью.

— Начинайте вы, — попросил Жарди.

— Факты таковы, — сказал Жербье. — Матильду взяли 27/28 мая. Ей не причинили вреда. Ей удалось очень быстро сообщить нам об этом. И также о том, что ее очень тщательно охраняют. Потом мы узнали, что немцы расследуют прошлое Матильды. Гестапо без труда нашло ее антропометрическую карточку, заведенную на нее после первого ареста. Немцы узнали настоящее имя Матильды и адрес ее семьи. Гестапо совершило налет на дом в Порт — Орлеане и арестовало ее старшую дочь.

Люк Жарди слегка наклонил голову и крутил пальцами несколько белых прядей возле виска. Не встречаясь с ним взглядом, Жербье замолчал. Жарди поднял голову, но продолжал поигрывать со своими волосами.

— Да, — сказал Жербье. — Матильда сделала только одну ошибку с точки зрения собственной безопасности. Она держала при себе фотографию своих детей. Она думала, что спрятала ее так надежно, что никто не сможет ее найти. Женщина из Гестапо нашла ее. Немцы сразу поняли, что это слабое место этой женщины без нервов. И тут Матильда, та самая Матильда, которую мы знаем, начала умолять их вернуть фотографию. Это невероятно…

— Это прекрасно, — сказал Жарди.

Потом он спросил:

— Вы видели фотографию?

— Матильда однажды показала мне ее, — сказал Жербье. — Несколько невзрачных детишек и девушка без особой выразительности, но свежая, нежная, с милыми и четкими чертами лица.

Жербье опять замолчал.

— Ну? — спросил Жарди.

— Мы получили «СОС» от Матильды, — тихо продолжал Жербье. — Немцы поставили ее перед выбором: либо она выдаст им всех важных людей, которых знает, либо ее дочь отправят в Польшу в публичный дом для солдат, возвращающихся с Русского фронта.

Жербье снова тщетно поискал сигарету. Жарди прекратил играться с волосами, положил руки на колени ладонями вниз и сказал:

— Вот условия задачи. Мне пришлось найти решение.

Жербье снова переломал угол карты, затем еще одной.

— Матильда должна сбежать.

Жарди покачал головой.

— Вы что-то знаете? — спросил Жербье.

— Я ничего не знаю, кроме того, что она не может бежать, как не может и убить себя. Гестапо из — за этого не волнуется. Дочь ответит за все.

— Матильда может выиграть время, — сказал Жербье, не глядя на Жарди.

— Как много времени? — спросил тот.

Жербье не ответил. Он чувствовал непреодолимое желание закурить.

— Почта никогда не придет сегодня ночью, — с яростью сказал он.

— Вы не можете дождаться новостей о Матильде или сигарет? — добродушно спросил Жарди.

Жербье резко встал и выпалил:

— Когда я думаю об этой женщине, кем она была, что она сделала, и что сделали из нее… я больше не могу думать… Я… о, сволочи, сволочи…

— Не так громко, Жербье, — сказал Жарди, — дом необитаем.

Он мягко взял Жербье за руку и снова усадил его в кресло.

Жан-Франсуа скорее почувствовал, чем увидел или услышал, что приближается Бизон.

— Гийом, — прошептал ему Жан-Франсуа, — не заходи прямо сейчас, нужно дождаться сигнала.

Бизон подошел и присел у стены, рядом с Жаном-Франсуа.

— Как дела? — прошептал молодой человек ему в ухо.

— Так себе, — ответил Бизон.

Жербье облокотился обоими локтями на стол и уперся подбородком в соединенные ладони. Ему казалось, что таким способом он сдержит ярость, которая уже застряла у него в горле и парализовала нижнюю челюсть. Он долго и неподвижно смотрел на освещенное лицо Жарди. Он спросил:

— Как, скажите мне, как вы можете помочь, дрожа от ненависти к этим мерзавцам? Если вы слышите историю, вроде истории о дочери Матильды, не возникает ли на самом деле у вас хоть на минуту желание уничтожить весь этот народ, раздавить его ногами…

— Нет, Жербье, действительно, нет, — сказал Люк Жарди. — Просто подумайте немного над этим. Новый эпизод, как бы ужасен он не был, конечно, не может оказать влияния на чье-то обычное отношение к людям. Что-то большее или меньшее не может изменить метафизическую концепцию. Все, что мы предпринимали, делалось, чтобы остаться людьми со свободной мыслью. Ненависть — это кандалы для свободной мысли. Я не могу принять ненависть.

Жарди рассмеялся, и показалось, что его лицо, а не лампа, стало источником света в комнате.

— Я обманываю вас прямо сейчас, — продолжал Жарди. — То, что я только что рассказал вам, это мысленная конструкция, а мысленная конструкция всегда стремится оправдывать органичные чувства. Правда состоит в том, что я люблю людей, вот и все. И я ввязался во все это дело только потому, что оно направлено против бесчеловечной части, существующей в некоторых из них.

Жарди снова засмеялся.

— Вы знаете, — сказал он. — Я иногда чувствую побуждение убивать людей, если слышу, что Моцарт или Бетховен пали жертвами резни! Это ненависть?

Он накрутил белую прядь на палец.