— Я столкнулся с человеком, которого вскоре объявят генеральным директором фирмы. И отказался от участия. Как отсюда выйти?
— Еще лучше. Я уже почти сравнял счет, — Пинтер облизывает серые губы и передвигает две фишки банкомету, потом вдруг одумывается и ставит на игрока. Если он выиграет, то решит, что ему повезло. Если проиграет — подумает, что ему могло бы повезти, если бы он не усомнился. Он решит впредь не сомневаться и продолжит игру.
— Вы подумали о «Зоне Пинтера»?
Он крошит сигарету.
— Я решил передать права Тони Марлоу. Прошу прощения. Я собирался сказать вам на выступлении.
— Можно спросить, почему?
Как будто я не знаю. И как будто мне не все равно. Марлоу — подхалим. Он ухаживает. Ходит по пятам. Философия постоянства.
— Да, но мой ответ испортит вам настроение.
Это честно. В любом случае, Пинтер наносит удар.
— Вы — выпускник моих семинаров, — говорит он. — А Марлоу — нет. Мозги у него не набиты всяким дерьмом. Он видит меня таким, каков я есть. Он видит бизнесмена, а не икону. Это снижает напряжение. А вас бы я разочаровал…
Нет. Я уже разочаровался, наблюдая за тем, как он губит себя в попытках «сравнять счет» (где, кроме Лас-Вегаса, достижение нулевой отметки считается подвигом?).
— Увидите сегодня генерала? — спрашивает Пинтер. — Этот человек выиграл крупное сражение в пустыне. Вообразите себе, какое доверие он внушает.
— Я его уже слышал. И получил все, что он только мог дать. Я лечу в Омаху. К Спеку и Саразену.
— Передавайте привет от меня.
Он ставит на банкомета и проигрывает. Образ Эльдорадо бледнеет перед новым видением — исполненным достоинства банкротством. Я покупаю несколько фишек. Хочу присоединиться к старику в его падении.
— Я даже не уверен, что хочу на них работать. На свои сбережения я мог бы прожить год. Перечитывать классику.
— Классика вас вгонит в тоску. Я бежал из страны, воспитанной на классике, — там все запивали или кончали с собой. Займите себя делом. Работайте. Получайте деньги. Помогайте в этом другим. Пренебрежение к классике — ваш лучший актив. Если «МифТек» проявит интерес — соглашайтесь. Не чахните над Данте.
Я выигрываю дважды, очень быстро, и вспоминаю гипнотический транс минувшей ночи. Забираю фишки, отодвигаю стул и встаю.
— Останьтесь. Вы мой талисман, — говорит Пинтер. — Еще пять раз. Не успеете и глазом моргнуть, как я схвачу фортуну за хвост.
Это звучит чересчур печально. Но я обязан старику, пусть даже он предпочел Марлоу. Когда-то он мне помог. Многое для меня сделал. Мудрецы, возможно, презрительно фыркнут, но это так. Некоторые люди после поездки во мраке скоростного шоссе через полстраны достигают — из-за утраченной любви, долгого и неопределенного страха от наблюдения за тем, как старятся родители, из-за морального несовершенства и денежных проблем — достигают состояния, вехи, отметки (плевать на модные словечки в минуту опасности), когда они оказываются одни, в странном городе, где никто не живет дольше, чем должен, и все соседи появились из разных мест, и, черт возьми, ничего не складывается, хотя они перепробовали что угодно: диету, спортзал, работу, церковь — но только не то, о чем говорится в глянцевом буклете, засунутом под «дворник», — революционный новый курс «динамического самоуправления», разработанный в ходе многолетней профессиональной подготовки главных бизнес-лидеров Америки, который гарантирует вам достижение цели!
И мы туда идем. И нам становится легче. Потому что там — знания, большие, нежели те, что мы приобрели в нашем паршивом колледже, а самое главное — мы видим лицо старика, который вещает из Калифорнии, по спутниковой связи, — он в упор смотрит на тебя, слабака весом в девяносто восемь фунтов, и при этом не смеется! Чудо. Он даже не ухмыляется. Он нас видит!
— Я выиграл. Видали? — спрашивает Пинтер. — С места не сходите. Я утраиваю ставку.
Только ради него я пойду на это — буду стоять и олицетворять удачу, хотя мне пора на самолет.
— Я это сделал! Отыгрался!
— Может быть, стоит прекратить, — говорю я.
Пинтер кивает.
— Если отложите рейс в Омаху.
— Не могу.
Он сует фишки в карман, точно золотые монеты, найденные на затонувшем корабле, и отходит от стола. Надо же, никаких наручников.
— Мне неловко насчет Марлоу. Но я не могу отказаться. Зато могу сбегать в номер, позвонить мистеру Саразену, замолвить за вас словечко и намекнуть, чтобы он выслал машину, когда прилетите. Когда вы должны прибыть?
Я говорю.
— Вы меня воскресили! — Пинтер долго-долго жмет мне руку; некоторые мечтают о том, чтобы однажды старый наставник поблагодарил их, но вряд ли они хотят, чтобы он так на них повис. Это больно. Я оказал ему крошечную услугу. Сделал так немного.
Хотя, наверное, это зависит от того, насколько он опустился.
В Денвере всегда пересадка. Это неизбежно. Пересадка в Денвере — поход в туалет. Если вы хоть раз бывали в тамошнем аэропорту, то видели город во всей красе. Не только потому, что остальная часть Денвера неинтересна (мне говорили, что в этом старом городе «процветают искусства», что бы это ни значило; лично я полагаю, что художники должны держаться в тени и заниматься своим делом, а не торчать в парках), но потому, что аэропорт там — чудо. Наряду с Гартсфилдом и О’Хэйр, денверский аэропорт — одна из трех великих столиц Неба. Это — лучший дом, какой только может пожелать себе человек, оказавшийся в пути.
И сегодня я с ним прощаюсь. Однажды я снова сделаю пересадку в Денвере — надеюсь, что я и впредь буду летать, хотя и реже, и в основном ради удовольствия, — но аэропорт уже не будет прежним местом, где я знаю всех и где большинство, по крайней мере, ведут себя так, будто помнят меня. Девушка- массажистка (она недавно родила двойню). Чистильщики обуви — Барон, Гидеон и Фил. Удалившийся от дел агент ФБР, который совершает пешие прогулки ради поддержания формы и по выходным неизменно появляется в шесть утра, чтобы завершить здесь маршрут в девять миль, — от непогоды его защищает высокий конический колпак, который, по всеобщему убеждению, похож на вигвам, хотя, по-моему, скорее напоминает парус.
И, разумеется, Линда, с которой мне придется спать, извратив целомудренные отношения между доброй, понимающей дежурной и деловым человеком, уважающим хорошее обслуживание.
Я смотрю на них, минуя свой выход. Если удается поймать чей-нибудь взгляд, я изображаю из пальцев пистолет и говорю «как дела» или «не вешай нос». Кое-кто отвечает тем же, но лишь один человек заговаривает со мной — Шарон, суетливая массажистка.
— Идите-ка сюда, горбун. Без меня не обойтись.
Я взбираюсь на странного вида кресло и устраиваюсь поудобнее, глядя вниз и вперед меж двух валиков. Наблюдаю за тем, как катится пол. Ничто не стоит на месте, все проходит. Просто пол делает это медленнее других вещей.
— Слышали, как хрустят рисовые хлопья? Точно так же трещат ваши фасции, — Шарон всегда заговаривает о моих фасциях. Она жалеет их. Она думает — если бы только люди, особенно влиятельные, «прислушивались к собственному телу», то прекратились бы все войны и уменьшилось загрязнение — и я тоже в это верю, находясь в ее масляных руках. Вообразите себе физиономии окружающих, если ответ и впрямь окажется таким простым. Может быть…
