— Сколько?

— Шесть.

— Где взял?

— Весь день работал на кладбище как проклятый, могилы ровнял. Наломался.

— Ты работал?

— Целый день, правда.

— Чудесно. И трезвый. И ешь.

— И вина не пил. Не курил даже.

— Как мило. Хороший мальчик, я тобой горжусь.

Френсис набросился на суп, а Элен улыбнулась и допила кофе. Половина народу уже ушла из-за стола. Напротив них рассеянно ел Руди. Махоня и отзывчивые добровольцы шумно собирали посуду и носили на кухню. Священник тоже допил кофе и подошел к Френсису.

— Я рад, что ты встал на путь исправления.

— Ага, — сказал Френсис.

— А ты как, маленькая леди?

— Я — совершенно восхитительно, — сказала Элен.

— Если хочешь, Френсис, для тебя, кажется, нашлась работа.

— Я сегодня работал на кладбище.

— Отлично.

— Не скажу, что всю жизнь мечтал копать землю.

— Может быть, новая окажется лучше. Сегодня заходил старьевщик Росскам — ищет помощника старик. Я ему иногда посылаю людей и вспомнил про тебя. Если всерьез хочешь покончить с пьянкой, сможешь прилично подзаработать.

— Старьевщик, — сказал Френсис. — А работа какая?

— Ездить по домам с тележкой. Росскам покупает тряпье, бутылки, лом, бумагу; мусор не берет. Возит сам, но состарился — ему нужна пара крепких рук.

— Где он?

— На Грин-стрит, под мостом.

— Спасибо, я к нему зайду. А еще буду благодарен, если дадите мне пару носков. Мои совсем сопрели.

— Какой размер?

— Десятый. Да хоть девятый, хоть двенадцатый.

— Найду десятый. А ты, Френсис, хорошую работу не бросай. Рад, что и у тебя все хорошо, маленькая леди.

— У меня все очень хорошо, — сказала Элен. — Исключительно замечательно. — Когда Честер отошел, она сказала: — Рад, говорит, что у тебя все хорошо. У меня все прекрасно, и не хрена мне говорить, что у меня хорошо.

— Не ссорься с ним, — сказал Френсис. — Он мне носки обещал.

— Возьмем пару бутылок? — спросил у него Руди. — А на ночь приткнемся где-нибудь.

— Бутылок? — переспросила Элен.

— Это я утром сказал, — объяснил Френсис. — Нет, никаких бутылок.

— На шесть долларов можем снять комнату и выкупить чемодан, — сказала Элен.

— Шесть я не могу, — сказал Френсис. — Надо дать чего-то адвокату. Два ему дам. Ведь это он мне работу сосватал, а я ему должен полсотни.

— А где собираешься ночевать? — спросила Элен.

— А ты где ночевала?

— Нашла место.

— У Финни в машине?

— Нет, не у Финни. Знаешь же, что больше там не останусь. Ни на одну ночь там больше не останусь.

— А куда ты пойдешь?

— А ты где ночевал?

— Я ночевал в бурьяне, — сказал Френсис.

— А я койку нашла.

— Да где, черт возьми, где?

— У Джека.

— Я думал, ты больше не любишь Джека и Клару.

— Не скажу, что они мои любимцы, но койку они мне дали.

— Это хорошо с их стороны.

Подошел Махоня со второй чашкой кофе и сел напротив Элен. Махоня был толстый, лысый и целыми днями жевал незажженную сигару. В молодости он занимался стрижкой, но когда его жена вынула все их деньги из банка, отравила его собаку и сбежала с парикмахером, которого Махоня, за счет усердия и тупейного таланта, вытеснил с рынка, Махоня запил и кончил бродягой. Однако гребенку и ножницы он носил с собой в доказательство того, что талант его — не вымысел пропойцы, и стриг бродяг за пятнадцать центов, иногда за десять. Он и в приюте продолжал стричь — уже бесплатно.

В 1935 году, вернувшись в Олбани, Френсис познакомился с Махоней, и они не просыхали месяц. А несколько недель назад, когда Френсис снова появился в городе, чтобы регистрироваться за демократов — по пять зеленых за фиктивную душу, — пути его с Махоней вновь пересеклись. Избирательная кампания принесла Френсису 50 долларов и еще 55 осталась должна — но на эти рассчитывать не приходилось. А Махоня теперь был в завязке и полон энергии — заведовал хозяйством в приюте у Честера. Теперь он стал смирным, не пил и не пел, как прежде. Френсис сохранил к нему доброе чувство, но считал его эмоциональным калекой: да, трезв, но какой ценой?

— Видал, кто играет в «Позолоченной клетке»? — спросил Махоня.

— Я газет не читаю.

— Оскар Рио.

— Наш Оскар?

— Он самый.

— Что он делает?

— Бармен-певец. Докатился, а?

— Оскар Рио, который выступал по радио? — спросила Элен.

— Тот самый, — подтвердил Махоня. — Фарт свой пропил, но теперь завязал, работает в баре. Не то, что было, конечно, но хотя бы жив.

— Мы с ним и с Махоней дня три гудели в Нью-Йорке. Так, Махоня?

— Если не неделю, — сказал Махоня. — Счет дням потеряли. Но спел он миллион раз и в каждом месте, где пили, садился за рояль. Такого музыкального выпивохи я в жизни не встречал.

— И я когда-то пела его песни, — сказала Элен. — «Возлюбленный индиец», «Джордж, мой пирожок» и эту красивую, протяжную: «С тобой под персиковым деревом». Он сочинял душевные и добрые, я их все пела, когда еще пела.

— Я не знал, что ты пела, — сказал Махоня.

— Я безусловно пела и превосходно играла на фортепьяно. Пока был жив отец, я училась классической музыке. В Вассаре[5].

— Альберт Эйнштейн был в Вассаре, — сообщил Руди.

— Черт ненормальный, — сказал Френсис.

— Он там речь произносил. Я читал в газете.

— Это могло быть, — сказала Элен. — Там все выступают. Вассар — один из трех лучших институтов в мире.

— Надо пойти проведать Оскара, — сказал Френсис.

— Без меня, — сказал Махоня.

— Нет, — сказала Элен.