куда. Сэмми покрепче сжимает палку, просто на всякий случай – вдруг один из этих мелких мудил споткнется об нее и морду себе расквасит.

И все-то тебе сражаться приходится, друг, вот ведь дали тебе передышку, так ты тут же сцепился со стихиями. Ну, хорошо хоть из лужи вылез. Только руки почему-то болят; не мешало бы ему отдохнуть, выровнять дыхание, если честно, он совсем замудохался. Упражнений-то не делаешь; ты когда в последний раз упражнения делал? Вчера. А, ну тогда ладно. Может, дело и не в упражнениях. Что-то горячее на щеках. Мокрющее, а горячее. Как тебе это нравится, друг, мокрое и одновременно горячее. И на плечах тоже. Господи. Сэмми хочется положить палку на землю, потому как сил держать эту херовину у него уже нет.

А надо. Надо. Он должен попасть в долбаный

Палка ударяется о стену. Хорошо. Он вытирает воду со лба, вынимает из кармана очки, водружает их на нос. Только они почему-то тяжелые и за ушами давят. Сэмми их снимает. Тут с одного бока здания что-то вроде укрытия было. Ну вот, еще и лодыжки колет, как иглами, ни хрена себе, а дальше что! Присесть бы. Исусе-христе. Так, малышня возвращается. Что они тут делают в такую погоду? Почему родители не загоняют их, на хер, домой? Снова вопят. Голосенки тонкие. И над чем-то смеются. Над погодой, наверное. Мелкая малышня, друг, такая и над погодой готова смеяться. Сэмми трясет. Плохи его дела. Стоит, прислонившись к стене. А это ему ни к чему, идти надо. Просто энергии нет. Куда подевалась энергия? Чертов дождь. Нет, но как же он докатился до такого состояния?

Исусе-христе, это ж дождь, просто дождь, ничего больше. Ага, теперь еще и костяшки на кулаках! С костяшками-то что, блин, случилось. Артрит, наверное, из-за сырости. Старые боевые раны. Помнишь тот крюк левой, он всегда им гордился, ну давай, ты, козел гребаный, а потом разворачиваешься спиной – и локтем, на хер, хрясь, друг, как врежешь ублюдку, как ему, на хер, врежешь, прямо по морде, друг, прямо по долбаному носу, а они ж охеренно не любят, когда им нос, в жопу, сворачивают.

Старина Сэмми! Это чем же он у нас теперь занимается? А с тенью боксирует. Он прислоняет палку к стене, потирает ладонь о ладонь, дует на них, замерз он чего-то, малость замерз.

Ладно. Это был приступ. Наплевать и забыть. Дождь льет по лицу. И в животе бурчит. Ну еще бы. Жратва. Охеренно же очевидно, друг, он же не ел ничего. Отсюда и галлюцинации. Прямо и непосредственно. Значит, надо пойти и разжиться жратвой. Он нащупывает палку, касается ее, палка падает. Отлично. Сэмми нагибается за ней. Находит. Поднимает. Опять малышня. Ну да ничего, палка у него есть. Кое-какие из этих нынешних мелких ублюдков, это ж головорезы, друг, вот я о чем, если они пронюхают, что ты беззащитен, плюс с парой фунтов в нажопнике – их же штук сорок сразу на тебя сзади набросится! И никаких у тебя шансов не будет. Ни хрена, ни единого.

Он у первого магазина, аптека на другом конце квартала, значит, следующий – мини-маркет; так что давай, топай – ладушки-ладушки слева, стук-постук справа. Сидящая за кассой девчушка приносит ему все, что нужно. От нее он идет в кулинарный отдел, покупает пирожок с мясом. И сжирает его, прямо за дверью. Проглотив последний кусочек, отправляется дальше. Ветер теперь дует в спину, так что идти полегче. Как только войдет в квартиру, сразу в кровать. Иначе башка лопнет. Ему эти симптомы знакомы. Да ты даже не знаешь, сумеешь ли добраться отсюда до дома. Думал, что сумеешь, а потом вдруг выяснилось – не сумеешь. Но он себе такую задачу поставил, на этот счет не боись, он собирается доволочься туда, хотя, если честно, друг, неплохо было бы, ну, то есть он был бы не прочь отдохнуть, неважно сколько, хоть немного, а то ведь легкие, ребра, совсем он замудохался, твой мужчина, этот самый старина Сэмми; и это чистая правда, ты хотела правду? твой мужчина.

Шузы, произносит он.

Никто не отвечает. И спасибо, на хер. Хоть не распсиховался, и то хорошо. Очень был к этому близок, но как-то увернулся, справился. Просто промок до нитки да еще пришлось чертов Лох-Ломонд вброд переходить, но кроме этого, я что хочу сказать, исусе, я ж не жалуюсь, разве кто собирается жаловаться на погоду? Сэмми не собирается, ни хера, друг, старый добрый господь всемогущий, центральная власть, его уже рвать тянет от жалоб, которые он слышит от нас, мудаков, от человеческих существ, тошнит его, на хер, от них, и ты не можешь его винить, кто его станет винить, дайте мужику передышку, ты понимаешь, о чем я.

Просто вот тело, болит и ноет, вроде как у него совсем теперь никакой энергии не осталось, все время в сон клонит – прилечь на чертову кушетку, вот и все, на что ты теперь годен.

Лужа. Лужу придется перейти. Гребаный ангел-хранитель, когда он, мудак, тебе нужен, нипочем его не дозовешься. Может, ему лекаришка какое сонное зелье подсунул. Эх, отдохнуть бы. Отпуск необходим, вот что. Сэмми перестает постукивать, протягивает палку, нашаривая стену. Не боись. Да, вот что ему нужно позарез, отпуск. Был он однажды в Испании. Ну и хорошая домашняя еда, это тоже не помешало бы, старая добрая пища; чашки там с бульоном и прочее. Сэмми роняет палку, та падает, но удара о землю не слышно; он тут же нагибается, чтобы поднять ее, пластиковый пакет болтается на запястье; но палку он находит, поднимает, выпрямляется; крепко сжимает ее, помахивает, чтобы понять – та, не та; нет, все отлично, друг, та самая, старая верная палка, точно тебе говорю, его, ничья больше. Ну что, похоже, пробился. Вот же дичь-то была; хотя чего там, не такая уж и дичь, просто гребаные силы природы, так они же всегда здесь и никакой дрочила управлять ими не может, стало быть, они тебя не нарочно мудохали.

У лифта две женщины, разговаривают о международном положении, они про него программу по телику видели. Интересно послушать. Сэмми надумал сигаретку свернуть, но все промокло, не получилось. Плюс женщины могли возмутиться, если бы он закурил в лифте. А ему их не переспорить. Иногда это удавалось, а сейчас не удастся. Да и вообще, он был бы не прав, а чего ж тогда и спорить, если не прав.

Двери открываются, Сэмми входит, постукивая. Одна из женщин нажимает на кнопки. Седьмой, говорит Сэмми. Ощупывает голову, волосы прилипли. Могло быть и хуже. Жизнь. Жизнь могла сложиться гораздо хуже. И тут он чихает. Извините, говорит, и снова чихает. Извините, говорит, и чувствует, что щас опять чихнет, пытается удержаться, да не выходит, чихает так, что из носу сопли летят. Извините меня, говорит он. И вытирает тылом ладони рот и верхнюю губу. Хотел купить пакет носовых платков, да вот забыл.

Пытка какая-то. Весь в испарине, подмышки мокрые, волосы на груди тоже.

Когда лифт останавливается, происходит странная штука. Одна из женщин говорит Сэмми, что это его этаж, а другая выходит раньше него, однако с приятельницей не прощается, а судя по тому, как они болтали, эти бабы – подруги. Странно как-то. Выйдя на площадку, он останавливается и начинает рыться в карманах, делая вид, будто что-то отыскивает. Шаги женщины стихают за углом. Сэмми прислоняет палку к стене, вытирает досуха руки, сворачивает сигаретку. Все правильно, говорит он.

Закурив, идет дальше, оттягивает дверь, ведущую в коридор, быстро проскакивает продуваемое ветром пространство, сует ключ в замок. В прихожей едва удерживается, чтобы не позвать Элен, потом включает в гостиной камин, пристраивает к нему кроссовки, чтоб те просохли, вытирает полотенцем башку, прикидывает, может, ноги помыть. А то даже и ванну принять. Вот чем нехороша тюряга, ты в ней вечно какой-то липкий, грязный, и когда выходишь, приходится долго драить себя мочалкой. Сэмми развешивает куртку и штаны. Самое милое дело, когда они намокают, – высохнут и после выглядят как отглаженные. Он надевает джинсы.

Ладно, что дальше?

Так-так, до него, наконец, доходит, что он, собственно, делает – он готовится смыться отсюда.

Сэмми собирает грязные носки, трусы, майки, запихивает их в стиральную машину. Белые, цветные, все вместе; Элен же нет, базарить по этому поводу некому. Стиральный порошок. Стиральный порошок, стиральные машины. Сэмми находит вилку, втыкает. Хорошо. А теперь

ну его на хер, никаких «а теперь», теперь чашка чая и кусок сыра. Не всю же одежду стирать, потому как, пока она не подсохнет, ему отсюда не уйти. Это ж не один час может занять, а он хочет уйти ночью. Так что он возьмет плечики, развесит все перед камином; а не высохнут, так и хрен с ними, друг, все равно их в полиэтиленовый пакет складывать. Ладно. Он слышит, как работает машина. И отлично, значит, дело идет. Так что теперь – чашка чая. Нет, в кровать.

Такие вот дела.

Всему свое время.

Это она наверху, слушает фолк, похожий на его музычку; по временам кажется, что этот обычный для танцулек музон того и гляди перейдет в спиричуэлc, а то и в джаз, но нет. А может, и не она. Хотя, похоже, уж в этом ты разбираешься; даже шаги на потолке и те ее.