Присматриваешься к игрокам, отмечаешь про себя кой-чего. И в большинстве случаев тебя делают. В большинстве случаев

в большинстве случаев

Но бывает, редко-редко, что и не делают. Вот такого случая ты и ждешь. И это один из них. И чувствуешь ты себя тогда превосходно: даже не опишешь – когда знаешь, на хер, что есть у тебя в запасе козыришко, когда ты это знаешь. Никогда не следует недооценивать противника. Фараоны-то думают, что они его просчитали, ан нет.

Ну ладно, вот потому и хорошо бы повидаться с Элен, просто чтобы она знала что к чему. Так что он, как уладит все, просто пошлет ей письмо. А там уж сама пусть решает, с ним она или не с ним. Вот это будет по совести. Он просто-напросто должен быть честным, рассказать ей всю правду и ничего кроме. Потому как в этом-то вся и проблема, не сумел же он добиться, чтобы до нее дошло, рассказал историю, и вон оно как все обернулось. Кто же знает, как у баб голова устроена; он не знает. То же самое с его прежней, долбаная катастрофа. Но тут уж не он один был кругом виноват. Люди все норовят помешать тебе, суют палки в колеса. Жить тебе не дают. А жить-то надо. Если ты жить не можешь, так ты ж все равно что помер. Что тебе еще остается? Хорошо бы кто-нибудь тебе это объяснил. Как, интересно, тебе теперь жить. Да только ни хрена они тебе этого не скажут, нету у них таких ответов, друг, только не на этот, не на этот хлебаный вопрос, точно тебе говорю, одно большое молчание, вот что ты, на хер, получаешь, большое молчание. Вот и все их ответы. Задавись они все конем. Практический результат: ты сам по себе, совершенно один. Ну и ладно, к этому Сэмми привык, еще как, на хер, привык-то. Некоторые вещи всегда остаются все теми же. Не меняются, хоть ты тресни.

Тут все от тебя зависит. Они не меняются, но ты-то перемениться должен. Вот в чем весь долбаный фокус. Все сводится к тебе. И хорошо, и ладно. Справедливо.

Когда все уходят и ты один. Об этом-то ты и думаешь, о том, что все ушли, а ты остался, ты и никого больше. И что тогда происходит – а то, что ты начинаешь действовать.

Так что ладно. Он был слепым ублюдком. Уже в то время. Это этап, блин, который ты просто проходишь, потому как что тебе еще делать? ничего, больше тебе делать не хер. И Сэмми этого этапа достиг. Некоторое время назад. До него это просто не сразу дошло. И не доходило, вот до этой самой минуты. Он улыбается. Жуть гребаная. Куда тебя опять занесло.

Он все ждал, когда кончится дождь. Поднялся с кушетки, подошел к окну, проверить, как там. Льет как из ведра. А он ничего и не слышал, просто не прислушивался; слишком занят был, все думал, думал. Плюс надо бы побриться. Это такая составная часть ритуала. Даже если он горло себе перережет и окочурится, все равно он этот свой подбородок отскоблит дочиста, дочиста. Потому как, выходя отсюда, он должен высоко держать голову, должен быть чисто выбритым, свеженьким и охеренно новехоньким, чистые носки и – Христос всемогущий затраханный, он напялит одну из этих сволочных новых рубашек. Он человек гордый. Гордый он, блин, человек. Сэмми произносит это вслух: Я человек гордый, блин, говорит он, так что хрен тебе. Вообще-то, скорее рычит, чем говорит. Но это тоже такая составная часть, часть гордости. Долбаный ад, ну ведь правда же. Хрен вам, ублюдки. Чистая правда; он человек гордый. А чем это он так гордится. Да хер его знает, гордится, и все дела.

Вот так вот.

Скоро уже и выходить пора. Дождь там, град или ясное солнышко, выбирать ему не приходится. Надо кое-что прикупить; батон, сыра кусок. Наделает себе в дорогу бутербродов, башли-то беречь придется.

Сэмми приступает к поискам кроссовок.

А правда, занятными путями движется твоя жизнь. Нет, ей-богу. Дичь. Те же деньги взять, ты даже не знаешь, сколько их у тебя. Бумажки все перемешались. Так что придется и этим заняться. Но одно уж наверняка, на Чарли он больше не нарвется, потому как даже и не увидит его ни хрена! Разве вот Чарли первым его заметит. Ладно.

Мудаки вроде него никогда тебя о помощи не попросят. Ждут, когда ты сам догадаешься. Карты у тебя на руках, друг, ну, так открой же их, на хер. Вот так вот Чарли и говорит, правда, у него это короче выходит.

Шузы шузы шузы!

Как, задроченный ад, сможешь ты выйти на прогулку, друг, если у тебя нет гребаных шузов, ты понимаешь, исусе-христе, это ж охеренная глупость. Если ты надумал куда-то потопать, так шузы это ж ключевой момент, ключевой. Куча мудаков не поверит тебе, если ты им это скажешь, друг, решат, что ты шутки шутишь. Но это же чистая правда, на хер; вот же в чем соль-то, шузы это такая точка, в которую сходится все, долбаный ты идиот.

Ну и какой смысл из-за этого заводиться. Сейчас бы кружку пивка на скорую руку, жажда замучила. Можно бы заскочить в блеваду, пропустить кружечку да заодно уж и сделать пару телефонных звонков. Он все еще не расстался с мыслью толкнуть рубашки. Тэм Робертс не единственный, кого он знает. Правда, это та еще морока, ничего заранее не предскажешь, а на данном этапе слушания, ваша честь, точно вам говорю, предсказуемость это для нашей долбаной черепушки первое дело. Так что ничего. Плюс мальчишка, ты мог бы и ему позвонить. А может, и нет, может, он ему просто письмо пошлет.

Нет, никаких мудацких звонков, никаких кружек, просто ухлебывай отсюда, собери, что сможешь, и вали. Никаких мудацких кружек, никаких звонков – прикупишь, что нужно, потом назад, уложишь сумку и бутербродов наделаешь.

Он достает из кухонного буфета ручку и лист бумаги. Вообще-то, ты же не можешь знать, пишет она или нет. Так что Сэмми заодно прихватывает и карандаш. Все как-то стало теперь не с руки. Не с руки – охеренно неверное описание ситуации: не с руки, понимаешь.

Он бросит здесь все, все, что не сможет засунуть в сумку. Кассетник и прочее барахло; все это он бросит. Но не сами кассеты, кассеты он запихает в боковые карманы сумки. Сумка-то у него не одна, но ведь нужна же рука, чтобы палку держать. Если только нет такой, чтобы с наплечным ремнем. Он, правда, не помнит, есть ли такая. А из ее вещей он ничего не возьмет. Ну их на хер. Он уходит, друг, и уходит, полагаясь только на свои силы, ни на чьи еще. Он сам себе голова, и никто ему не указ. Ни единый мудак; ни фараоны, друг, никто, на хер, только он, сам по себе.

Хорошо. Куртку напялил и вперед. Сэмми зажимает палку под мышкой, запирает за собой дверь на два оборота. Долбаный ветер, друг, прямо ураган какой-то, даже дождь сюда заносит. Если отыщутся мудаки, до того очумелые, чтобы рыскать тут в такую погоду, так пусть берут его, заслужили. Хотя какая, в жопу, разница, захотят взять, так возьмут. Ветер подталкивает Сэмми в сторону лифта. А там уже кто-то есть! Ну и ладно. Может, это тот добрый дух, который вызволил его из беды там, у лужайки для боулинга. Ты, друг, против добрых духов ничего не имеешь, вот злобные ублюдки, которые все время таскаются по пятам за тобой, вот этих тебе следует опасаться. Так что давай. Сэмми подумывает, не заговорить ли с ним, кто бы он ни был, но нет, не заговаривает. Когда приходит лифт, Сэмми, постукивая, приближается к нему и входит внутрь. Тот, другой нажимает кнопку. Они спускаются, выходят, Сэмми поворачивает налево, а тот уходит – стеклянная дверь открывается, впуская порыв ветра. Обождав с минуту, он идет к двери, толкает ее и сразу выходит, не останавливаясь, не задумываясь, ты же мужик, Сэмми, храбрый малый, вперед, очертя голову, под неистовый ливень, плечи сгорблены, воротник куртки поднят. Точно, берет, надо купить берет, пусть не сию минуту, но надо. Господи, дождь-то просто-напросто хлещет, дичь долбаная, тут он влезает в лужу; похоже, в большую; делает еще шаг, останавливается; нет, пока вроде не вышел. Какой она, на хер, ширины? Откуда ж ты это узнаешь. Так она, блин, еще и глубже становится! Так что ты уже начинаешь гадать, куда тебя, едрена вошь, занесло!

Нет, серьезно, дождь и ветер, похоже, лишили его всякого разумения. Может, он опять напутал, пошел куда-то не туда, на хер, Христос всемогущий, он же только что вышел из дома. Сэмми шарит ступнями справа и слева от себя; вода омывает их, похоже, уже до лодыжек дошла. Он поднимает правую ногу, слышится бульканье, проходит пару метров, бульк, бульк. Откуда-то доносится голос: Черт знает что, ей- богу!

Ага, отвечает Сэмми на случай, если это к нему обращаются.

Теперь еще и малышня начинает где-то рядом голосить, вроде как носится, на хер, вопя и взвизгивая, того и гляди сейчас кто-нибудь врежется в его долбаные ноги, друг, нетрудно себе представить – малышня же! башку пригнул и летит, будто считает, что все препятствия убраны лишь потому, что его несет незнамо