— Что ты все «богатый, богатая»!.. — Сеня уже чуть не рассердился. — Что, мы в его сберкнижку подсматривали, что ли!.. Ну ясно, прилично имеет. И премиальные еще. У них так вся бригада выгоняет. И живут культурно. В новом доме. Пол везде паркетный, а в кухне плиточка-ми, как шашки. И скоро еще водопровод пустят. Их улица на первой очереди.

— Ты сказал, Колобргода? А эта девочка, как ее… Миля, где мы будем гости, она тоже Колобргода?.. Она есть его кто?

— Дочка она его родная.

— Ой! — Пьер даже приостановился, принявшись озабоченно разглядывать себя с ног до головы. — Это будет некргасиво так. Я не знал совсем. Я не экипи… надо переодеваться. Это будет не так комильфо… неудобно.

— Да брось ты — удобно, неудобно!.. — успокоил его Сеня. — Он знаешь какой, Никифор Васильевич! Он свой совсем. Сам увидишь. А хочешь, вон дойдем до того угла? Там, на Первомайской, щит почета стоит. И его портрет есть. Но до Пьера дошло только одно слово: «почета».

— Ого, — протянул он с уважением. — Почетный… дон-нер… Почетный кавалер он?

— Сам ты, я вижу, кавалер! — нарочито громко захохотал Сеня и, чуть ступив вперед, насмешливо заглянул Ксане в лицо. — У лас так про это редко когда говорят. Это кто танцует, тот у нас кавалер. А Никифор Васильевич Герой Соцтруда. Звездочку золотую имеет. И орденов еще целых четыре. А медалей еще сколько!..

— Генерал?

— При чем тут генерал? Хватят с тебя, что он самый знатный шахтер

— Пргосто только шахтер?

— Дурные у вас там, что ли, все за кордоном, за границей?.. — Ксана укоризненно обернулась на Сеню. — А чего он говорит: «просто только». Вот полазил по штрекам и лавам да порубал бы, тогда л говорил бы: «просто только». Ты пойми: он знаменитый бригадир…

— А-а, — успокоенно согласился Пьер. — Бргигадирг!.. Это-тоже гран… большой офицерг.

Сеня махнул рукой. Так, видно, ничего и не попял этот закордонный…

— А вот мы и пришли, — сказала Ксана. — Вон в том новом доме Мила живет. Они недавно переехали.

Сурик Арзумян уже поджидал их. И в чистеньком подъезде большого светлого дома, построенного из плитняка, гулко, на всю лестницу, трижды просалютовала вдогонку гостям дверь с тугой новенькой пружиной.

Ко дню рождения Миле Колоброда отец и мать подарили ручные часы. Это были первые в жизни собственные часы у Милы. Течение времени, ранее незаметное, теперь вдруг чрезвычайно осмыслилось для нее. Она почувствовала себя хозяйкой времени, имеющей возможность когда угодно отмечать его ход. И приятно было ощутить себя включенной в это общее движение и знать, что вот тут на руке, наперегонки со стуком пульса, тикает маленький механизм, и стрелки на узком циферблате показывают тот же час, который объявляют по радио, о котором возвещают и гудок на шахте, и часы на углу у Первомайской.

Мила долго отрабатывала перед зеркалом жест, который позволял особым образом вывернуть кисть тыльной стороной к себе и, отставляя руку, держа ее несколько на отлете и медленно поднимая на уровень глаз, издали взглядывать на часики, тикавшие у запястья.

Все время хотелось глядеть ни них, следить за временем и сверяться с другими часами. То и дело слышалось:

— Мама, посмотри, сколько там, в кухне, на ходиках?

— Седьмой час, — отвечала мать из кухни.

— Нет, ты точнее.

— Ну четверть седьмого.

— Вот видишь! А на папином будильнике еще двенадцать минут, а на моих уже семнадцать. Я их сейчас переведу. Нет, я лучше подожду радио, включу и проверю.

Она еще в школе сегодня совсем извела Ксану. Каждую минуту во время урока сообщала, сколько осталось до звонка. И все показывала, как можно переводить стрелки взад и вперед. Дома она то и дело подбегала к матери, занятой приготовлениями к праздничному столу.

— Мама, почему ты меня не спрашиваешь, который час? Смотри, скоро уже, наверное, начнут собираться… И кончилось дело тем, что, вертя стрелки часов, она, должно быть, неправильно поставила их. Она не заметила, что часы стали показывать на целый час меньше, чем следовало бы. И Мила едва лишь успела надеть новое платье, как в дверь постучали.

— Ой, уже! — воскликнула Мила, поглядела на папин будильник, сверилась по ходикам на кухне и поспешила перевести стрелки у себя на час вперед.

Стали собираться гости.

Мать поставила на стол праздничный именинный пирог с апельсиновыми корочками. На пятнадцать частей был он разрезан — вот сколько народу было приглашено, чтобы отметить день рождения Милы Колоброда. Пришли сюда, конечно, и Сеня Грачик с Суреном Арзумяном. И здесь-то, на вечеринке у Милы, и ждала Сеню третья неприятность этого бесконечного и незадачливого дня.

На пятнадцать частей разрезали пирог. Но одна долька была больше всех, и на ней сверху была приклеена густым вишневым сиропом самая большая карамелька. И, конечно, этот кусок был заранее предназначен приезжему.

Вообще Пьер был в центре общего внимания. Он подарил Милке маленький парижский сувенир: крохотный флакончик в виде Эйфелевой башни с цепочкой. «Портбо-не» — так называл Пьер эту штучку. За ней пришлось зайти в общежитие, где остановились. И, чтобы Ксана не завидовала, он пообещал ей, как только доставят багаж, идущий малой скоростью из Москвы, подарить тоже какой-нибудь маленький «обже д'ар», то есть предмет искусства.

— А который теперь час в Париже? — допытывалась с подчеркнутым и кокетливым интересом Мила. Пьер не очень был сведущ в поясном времени и замялся. Но его выручил Сурик:

— Там время на три часа сзади нашего.

— Тебя не спросили, — прошипел Ремка и больно ткнул кулаком Сурена под ребро.

Тот оттолкнул его плечом.

Ремка не уступал и тоже хотел пихнуть как следует Сурена.

Так они и стояли, оба красные, незаметно для всех пиxая друг друга, тихонько сопя, упираясь, но стараясь не нарушать светских приличий.

— А вы уже перевели часы? — спросила у Пьера Мила.

— Нет, — сказал Пьер. — У меня нет часов. Все были несколько удивлены и разочарованы. Приехал из Парижа, и нет часов. Чудно!

А Ремка Штыб, из кармана которого уже торчал хорошенький заграничный карандаш, выпрошенный им у Пьера, как видно, совсем завладел парижским гостем. Они вдвоем все время перемигивались, говорили какими-то странными намеками. Пьер сперва несколько смущался, но потом стал подлаживаться под тон и манеры своего рослого покровителя, успевшего еще утром сообщить ему, что является первым силачом в классе и если с ним дружить по чести, то никто Пьера и пальцем не тронет.

Скоро Мила посмотрела на свои новенькие часы и сказала:

— Ой, уже тридцать девять минут седьмого. Давайте садиться за стол.

Все расселись. И Пьеру первому был положен на тарелку самый большой кусок праздничного кухена.

— Конечно, вам в Париже не такое есть приходилось, — сказала дородная и конфузливая мама Милы, — но уж не обессудьте, чем богаты…

Пьеру, и правда, в приютах для «перемещенных» и потом на мансарде у Артема есть приходилось не