— Удав несчастный! Перед городским начальством выламывается. Авторитет поднимает…

— Зря ты сердишься на него, Витя, — задумчиво сказала Люба. — С ним можно говорить, подход только нужен.

— Ну, там подход или обход, а давай пойдем на набережную, чтобы с ним больше не сталкиваться. Не люблю, когда он улыбается.

На набережной народу было много, Виктор то и дело показывал Любе знакомых.

— А вон, видишь, высокий стоит, вон там? Это мастер мой, Александр Николаевич.

Терновой, словно угадывая, что речь идет о нем, обернулся и, увидав Виктора, кивнул ему.

— Красивый какой… Только и серьезный же! — заметила Люба.

— Он, знаешь, какой умный! В землю на три метра видит, а человека и подавно насквозь. Ох, тут он меня раз поймал!

И Виктор, увлекшись, рассказал Любе и об истории с пробами шлака, и как его уличил Терновой, и как ему влетело на бюро… И только рассказав, спохватился: что теперь Люба подумает? А Люба улыбнулась и с ласковой укоризной сказала:

— И что ты озоруешь, Витя? Ровно маленький. Добро бы не знал. А ты ж, когда хочешь, всего можешь добиться.

— Правда! Правда твоя, Любаша. Я все смогу, когда мне верят! — крепко сжал Виктор ее руку. — Какая ж ты у меня замечательная!

— Да ну, полно тебе смеяться надо мной, — смутилась Люба и, вырвав у него руку, побежала вниз по лестнице.

— Честное слово, не смеюсь, — догнал ее Виктор. — Я ж о тебе давно так думаю, и дороже тебя у меня никого нет…

— Виктор не собирался признаваться в любви вот так с ходу. Но признание вырвалось само собой, без всяких приготовлений, от которых заранее сохло в горле, без возвышенных слов, а попросту, как сорвалось с языка. Но раз это получилось, Виктор не пошел на попятный. И уходя все дальше и дальше по берегу Волги, он продолжал горячим, срывающимся шепотом:

— Ты ж давно видишь, что я тебя люблю. И ну его к шутам, дядьку твоего, давай поженимся. А? Любаша? Согласна?

— Витя, да как же это так сразу? Я ж не могу так… И дяде сказать надо… — растерялась Люба, скорее испуганная, чем обрадованная неожиданным предложением.

— А он нам на что? — упорствовал Виктор. Он помнил условие, которое навязал ему Калмыков, и знал, что тот от своего слова не отступит. Но не говорить же об этом Любаше? И он нашелся сказать только одно:

— Он тебе запретит. Думаешь, охота батрачку терять?

— Ничего не запретит. А спросить нужно, он же мне вместо отца и матери…

— Ну, а ты-то, ты-то сама, Люба, как? Согласна?

Издалека чуть слышно донесся звонок — в Доме культуры начинался концерт, но Люба и Виктор не слыхали его.

Неспешно текла теплая июньская ночь. Тонкой скобочкой висел в зените только что народившийся месяц. Жмурились и перемигивались бледные звезды, словно догадались о Любином счастье…

Вдали над заводом сполохами играло красноватое зарево, и пепельные факелы дыма над трубами украсились огненной каймой.

Из степи веяло прохладой, полынью, мирным покоем. И как хотелось растянуть подольше узкую тропинку, да где там — вон уже и дом Калмыкова!..

— Не ходи дальше, Витенька, — остановилась Люба. — Я уж завтра нашим скажу, нынче поздно.

— Ну, раз не хочешь, ладно. Только не трусь. Помни, у тебя защитник теперь есть, — с какой-то новой ноткой заботливости сказал Виктор и еще неловко, неумело поцеловал Любу. — И не сдавайся, Любаша. Еще как заживем-то вместе!

«Как еще заживем вместе», — откликнулось в душе у Любы, когда она, не чуя ног под собой, добежала до калитки и тихонько подняла щеколду. Калитка распахнулась, и сильная рука втащила Любу во двор. В голове зазвенело от пощечины.

Уже уходивший Виктор услышал прозвеневший в тишине отчаянный вскрик. Бросился назад, забарабанил кулаками в толстые доски калитки, но услышал в ответ только злобное бреханье цепного пса.

Солнечный свет, врывавшийся в открытую балконную дверь, не мог проникнуть сквозь полуопущенные соломенные шторы с китайским рисунком и плотную листву комнатных растений в кадках, и беспомощно падал у порога ярким прямоугольником. Лишь отдельные пятнышки раскатились золотыми монетками по блестящему свежевымытому полу, и от этого в большой, но тесно заставленной комнате казалось еще сумрачнее и прохладнее.

Добротные, массивные вещи прочно, как вросшие, стояли на своих местах, со стен из багетных рамок смотрели квадратными глазами вышитые девицы и кошечки. Подушки, салфеточки, дорожки занижали каждое свободное местечко, и не было их только на письменном столе, где неровными стопками громоздились книги и тетради. Этот простой канцелярский стол казался совсем неуместным в соседстве с пышной кроватью, разубранной тюлем и кружевами, с розовыми бантами под никелированными шарами.

Зина Терновая, в пестром шелковом халатике, повязанная голубой узорной косыночкой, разбирала по сортам выглаженное белье и складывала в комод. Этому занятию не мешало то, что Зина была не одна — на диване сидела Рита Ройтман, покачивая ногой в стоптанной домашней туфле, равнодушно курила и поглядывала на неутомимое мельканье Зининых рук.

— И как только не жаль убивать время на домашнюю работу? — заметила она лениво. — Почему не отдаешь в стирку?

— Свои руки лучше. На меня трудно угодить. Да и время есть, куда же его девать?

— Время можно и на другое тратить. Скажем, книги читать. Вон у вас их сколько, — и Рита движением подбородка указала на шкаф, где за стеклом блестело золото на корешках подписных изданий.

— A-а, пыль одна да денег трата, — досадливо отозвалась Зина. — У меня от чтения голова болит. И хоть бы еще правду писали в книгах, а то выдумки одни.

— Как выдумки? — У Риты взлетели брови, и она неестественно закашлялась, скрывая смех.

— А то нет, скажете? Ведь ничего же этого нет и не было, и таких людей не было, а пишут, словно сами видели.

— Так ведь в этом-то суть творчества… — начала было Рита, но осеклась. По выражению лица Зины нетрудно было увидеть, что отвечает она только из вежливости, а интересует ее больше всего, хорошо ли подкрахмалены рубашки и все ли пуговицы целы на наволочках.

В глубине души у Риты шевельнулась досада, она хотела встать, но лень было двигаться. Рита осталась сидеть, закурив новую папироску, и продолжала следить за Зиной. Наблюдать за чужой работой Рита любила; и чем деятельнее был человек, тем сладостнее казалось ей собственное безделье. Не без тайного желания нарушить покой, отражавшийся на детски-прелестном лице Зины, она сказала:

— А все-таки жалко мне тебя, Зиночка. Весь день ты в работе, как белка в колесе. С ума можно сойти. И никакой награды — ни развлечений, ни веселья. Как ты можешь терпеть, не понимаю.

— А что же делать? Олесь-то вон как занят. Выучится вот — Посвободнее станет. Будем тогда гулять.

— Выучится — ты уже ему нехороша станешь. Другую найдет.

— С чего бы это? — подняла Зина удивленные глаза. «Хотя бы с того, что дурочка», — подумала Рита, но вслух ничего не сказала, а Зина продолжала: — Живем, как люди. Я ему все заботы отдаю, обхаживаю.