— Месье граф ожидает вас, мадам?

Вопрос был задан очень вежливо — очевидно, на лакея произвёл впечатление роскошный плащ Верниты.

— Пожалуйста, передайте месье Сторвику, что мадемуазель Бернье срочно хочет его видеть!

Лакей, видимо, по её лицу и голосу понял, что дело серьёзное — он жестом пригласил её внутрь и ввёл в небольшой салон.

Салон был обставлен с большим вкусом, но Вернита заметила, что ему далеко до подавляющей пышности резиденции принцессы Полины.

Он был обставлен старинной уютной мебелью; обивка на ней вытерлась и пожелтела. По стенам висели портреты предков виконта де Клермона, каждый из которых внёс свой вклад в историю Франции.

Но Вернита не могла рассматривать портреты. Сейчас она думала только о графе и угрожающей ему опасности.

Сердце её отчаянно колотилось, руки дрожали. Девушка скрестила руки на груди, но дрожь не унялась. Ей казалось, что тайная полиция уже получила ордер на арест… уже идёт по следу… чёрный зловещий экипаж уже подъезжает к дому…

Дверь открылась, и на пороге салона показался граф. На лице Акселя де Сторвика читалось изумление.

— Вернита! — воскликнул он. — Почему ты здесь? Что случилось?

Вернита бросилась к нему и упала в его объятия.

— Император узнал, что ты — не тот, за кого себя выдаёшь, — торопливо заговорила она. — Тебя могут арестовать в любую минуту! Уезжай из Парижа! Не медли!

— Что? Вернита, что ты говоришь?

— Я подслушала разговор императора с принцессой — он рассказывал сестре, что поручил Фуше собрать о тебе сведения. Клерк из шведского посольства сообщил, что ты регулярно посылаешь курьеров в Швецию, и это вызвало у Фуше подозрения. Клерк сейчас находится в полиции, и неизвестно, что ещё он расскажет…

Несколько секунд граф молча смотрел на Верниту. Затем наклонился и поцеловал её в лоб.

— Спасибо тебе, родная!

Он отворил дверь и громко позвал лакея.

— Немедленно пришлите ко мне Анри!

— Certainement, Monsieur le Comte![5]

Граф снова закрыл дверь.

— Ты права, я должен покинуть Париж, — заговорил он, — а тебе я невероятно благодарен за то, что ты спасла мне жизнь.

Вернита подняла полные слез глаза и прошептала:

— Пожалуйста… возьми меня с собой!

— Не могу, — ответил граф. — Мне придётся бежать из Франции тайком: если тебя схватят со мной, для тебя это будет очень опасно.

— Ты не понимаешь! Ведь я… я англичанка!

— Англичанка? — воскликнул граф.

— Когда началась война, мы с родителями жили в Париже.

— И вы скрывались, чтобы не попасть в тюрьму! — воскликнул граф. — Как я сразу не догадался? Конечно, это же все объясняет!

— Так ты возьмёшь меня с собой? — робко спросила Вернита.

Она заметила, что граф колеблется, и поспешно добавила:

— Я не могу оставаться у принцессы! Ты знаешь, император… он хочет встретиться со мной сегодня вечером… он велел мне ждать его в главной спальне, где ты… застал нас вчера.

— Будь он проклят! — прорычал граф. — Хорошо, ты поедешь со мной!

Дверь отворилась, и в салон вошёл маленький человечек.

— Месье, вы посылали за мной?

— Да, Анри, мы должны ехать немедленно! — обратился к нему граф. — Ищейки Фуше идут за мной по пятам!

— Все готово, месье. Я отнесу чемоданы в экипаж, и вы можете ехать.

— Спасибо, Анри.

Слуга вышел. Вернита вопросительно взглянула на графа.

— Мы с Анри подозревали, что подобное может случиться в любую минуту, — объяснил он. — Любовь моя, ты уверена, что готова мне довериться?

— Я знаю только одно: лучше умереть, чем жить без тебя!

Граф заключил Верниту в объятия. Он целовал её нежно, медленно, страстно, словно утверждал свои права на неё этим поцелуем.

Затем, взяв девушку под руку, он вышел вместе ней в холл.

Лакей подал графу плащ, шляпу с высокой тульёй и перчатки. Граф взял Верниту за руку, словно ребёнка, и вывел чёрным ходом на задний двор, где располагались конюшни.

Двое конюхов запрягали в фаэтон пару лошадей, ещё один поднимал съёмную крышу. Лакей помогал Анри привязывать к задней площадке чемоданы.

Граф усадил Верниту и заботливо укрыл ей колени пледом. Сам он сел рядом и взялся за волок, Анри вспрыгнул на запятки, и через несколько минут экипаж уже ехал по узкой улочке, огибавшей Елисейские Поля.

Все произошло так быстро, что Вернита едва могла перевести дух, когда фаэтон свернул на широкую улицу и помчался по направлению к Буа.

— Мы успеем? — нервно спросила она.

Это были первые слова, произнесённые с той минуты, как они покинули особняк Клермона.

— Сделаем всё, что в наших силах! — ответил граф на безупречном английском.

Вернита ахнула от удивления.

— Ты говоришь по-английски?!

— Что в этом удивительного? — вопросом на вопрос ответил он. — Ведь это мой родной язык!

Вернита повернулась и изумлённо уставилась на графа.

— Так ты англичанин?

— Моё настоящее имя — Трегаррон, — ответил он, — лорд Трегаррон. Впрочем, бабушка моя была шведкой, и де Сторвики приходятся мне роднёй.

— Но император говорил, что шведский посол поручился за тебя!

— Я выдал себя за своего кузена — настоящего Акселя де Сторвика. Он шестью годами старше меня.

— Какой ты смелый! — с сияющими глазами воскликнула Вернита. — Я никак не думала, что ты англичанин — иначе я давно рассказала бы тебе всю правду!

— Как это я сразу не догадался! — ответил граф. — Жизнь научила меня быть подозрительным, и я сразу почувствовал, что с тобой что-то не так. Но ты в совершенстве говорила по-французски, держалась как француженка, и мне и в голову не приходило…

— Да, знание французского очень меня выручило, — ответила Вернита. — Я выучила его от семьи эмигрантов, которых папа приютил у нас в поместье. У них было двое детей моего возраста: я подружилась с ними, и их язык скоро стал для меня почти родным.

— Понятно, — ответил Аксель, — но всё равно, как я мог быть таким невнимательным? Ведь ты, рассказывая о своей лошади, назвала её английским именем!

Вернита рассмеялась.

— Эта кличка случайно сорвалась у меня с языка. Я сразу сообразила, что допустила ошибку, и страшно перепугалась! Послушай, правда это или только прекрасный сон, что мы вместе и у нас нет больше тайн друг от друга?

— Это правда, — тихо ответил Аксель. — Но, любимая моя, понимаешь ли ты, что будет с тобою, если нас поймают? Нет, тебя, надеюсь, все же не расстреляют — но заточат в тюрьму до конца войны.