продолжать жить здесь на мою жалкую пенсию. А теперь, если не стрясется какой-нибудь вселенской катастрофы, я вряд ли когда-нибудь еще при своей жизни буду испытывать финансовые трудности».

Львиную долю доходов съедали налоги, но Толкин по большей части относился к этому философски; хотя однажды написал поперек чека на большую сумму, которую следовало уплатить властям: «На “Конкорд” — ни пенни!» Ближе к концу жизни он оформил дарственную запись, согласно которой большая часть его имущества переходила к его четверым детям.

Он вообще щедро распоряжался нежданно свалившимся на него богатством: в частности, в последние годы регулярно (и анонимно) жертвовал существенную сумму приходской церкви в своем Хедингтоне. Особенно охотно Толкин помогал членам своей семьи. Одному из детей он купил дом, другому — машину, одному из внуков подарил виолончель и оплачивал обучение в школе одной из внучек. Однако отказаться от привычки считать каждый пенни, приобретенной за годы больших расходов и скромных заработков, было не так-то просто; и в его дневнике, помимо ежедневных записей о том, какая стоит погода, неизменно записывались также все траты, даже самые мелкие: «Авиаписьмо — 1 ш. 3 п., лезвия «Жиллетт» — 2 ш. 4 п., почтовые расходы — 7,5 п., «Стерадент» — 6 ш. 2 п.». Он никогда не сорил деньгами. Они с Эдит не держали никаких электроприборов, потому что не привыкли к ним и не понимали, зачем это надо. В доме не было не только телевизора, но даже стиральной или посудомоечной машины.

Однако сам факт, что теперь у него куча денег, доставлял Толкину большое удовольствие. И он позволял себе отдельные роскошества в своем вкусе: хороший обед с вином в ресторане после похода по магазинам, черный вельветовый пиджак и новый жилет, сшитый на заказ у Холла, местного портного, обновки для Эдит.

Они с Эдит по-прежнему оставались очень разными людьми, с очень разными интересами, и даже теперь, через пятьдесят лет супружеской жизни, отношения между ними были далеко не идеальными. Случались минуты взаимного раздражения, как бывало на протяжении всей жизни. Но и великая любовь и сильная привязанность никуда не делись, а возможно, даже возросли теперь, когда семейных забот поубавилось. Теперь у них находилось время просто посидеть и поговорить; и они много разговаривали, особенно летними вечерами после ужина, устроившись на скамеечке на парадном крыльце или в саду среди роз. Он курил трубочку, она — сигарету (Эдит пристрастилась к курению уже в старости). Разумеется, беседовали они по большей части о семейных делах, которые неизменно интересовали обоих. Сама идея семьи, того, чего они оба практически не знали в детстве, неизменно значила для них очень много, и теперь они с радостью вживались в роль дедушки с бабушкой и старались почаще навещать внуков. Золотая свадьба, отмеченная в 1966 году с большой помпой, доставила им огромное удовольствие. Среди событий, которые стоит упомянуть, был исполненный на вечеринке в Мертон-Колледже цикл песен Дональда Суонна на стихи Толкина «Бежит дорога…». За роялем сидел сам композитор, а пел Уильям Элвин. «Это имя — добрый знак!» — заметил Толкин.

Домашнее хозяйство на Сэндфилд-Роуд было устроено далеко не идеально, и с годами, по мере того как здоровье Эдит ухудшалось, проблемы росли. Несмотря на то, что Эдит все больше хромала из-за своего артрита, она сама управлялась на кухне, выполняла почти всю работу по дому и даже занималась садом. Но ей было уже под восемьдесят, и чем дальше, тем больше делалось ясно, что долго так продолжаться не может. Правда, почти каждый день на несколько часов приходила домработница, но дом был немаленький, так что забот с ним хватало, и в то же время он был недостаточно велик, чтобы поселить в нем экономку, даже если предположить, что удастся найти подходящего человека. Сам Толкин старался как мог, чтобы помочь жене. Он неплохо умел работать руками и потому сам чинил сломавшуюся мебель или менял пробки. Однако ему с годами тоже становилось все труднее двигаться, и к началу 1968 года, когда ему исполнилось семьдесят шесть, а Эдит семьдесят девять, они решили перебраться в более подходящий дом. В этом был дополнительный плюс: предполагалось, что переезд поможет им скрыться и избавиться от навязчивых посетителей, потока писем, подарков и телефонных звонков — выносить все это дальше возможным не представлялось. Что же касается того, куда переезжать, они с Эдит обдумывали несколько вариантов в окрестностях Оксфорда. Но в конце концов остановились на Борнмуте.

Надо сказать, что, даже по меркам английских приморских городишек, Борнмут — место на редкость малоприятное. Город расползся вдоль побережья россыпью неказистых домов, большая часть которых построена в конце XIX — начале XX века, и представляет собой бледное английское подобие Французской Ривьеры. Как и в большинство курортных городков южного побережья, туда стекается множество пенсионеров. Они приезжают сюда, чтобы провести последние годы жизни на дачах и виллах или в захудалых отельчиках, где зимой им очень рады, зато летом цены взлетают до небес. Старики прогуливаются по набережной вдоль Восточных или Западных утесов; посещают публичную библиотеку, зимний сад и площадку для гольфа; бродят среди сосен Боскомба или Бранксомского ущелья и в конце концов умирают.

Однако же свое предназначение Борнмут выполняет. Это место, где пожилые англичане среднего достатка могут с удобствами скоротать остаток своих дней в обществе людей своего возраста и социального положения. Эдит Толкин там очень нравилось; и не без причины, поскольку в Борнмуте она наконец-то, впервые в жизни, обзавелась большим количеством подруг.

Еще за несколько лет до того она полюбила ездить отдыхать в отель «Мирамар», расположенный на набережной в западной части города.

Отель был достаточно дорогой, но при этом комфортабельный и приятный, где селились в основном такие же люди, как и сама Эдит. После того как Толкин ушел на пенсию и перестал ежегодно ездить в Ирландию на экзамены, он тоже стал сопровождать жену в этих поездках в Борнмут и вскоре заметил, что ей там куда лучше, чем дома, в Оксфорде. Впрочем, это и не удивительно: общество в «Мирамаре» было примерно таким же, как то, в котором Эдит вращалась в доме Джессопов в Челтнеме между 1910 и 1913 годами: люди, принадлежавшие к верхушке среднего класса, достаточно состоятельные, не особенно интеллектуальные, весьма доброжелательные по отношению к себе подобным. В «Мирамаре» Эдит наконец-то почувствовала себя дома, в своей стихии, чего никогда не бывало в Оксфорде и вообще не бывало с тех пор, как она вышла замуж. Правда, многие из постояльцев отеля были знатны, богаты и весьма самоуверенны. Но в сущности все они принадлежали к одной породе. Они отличались консервативностью, любили поговорить о своих детях и внуках, а также об общих знакомых, с удовольствием проводили большую часть дня в гостиной отеля, лишь изредка выходя прогуляться к морю, а вечером обедали, пили кофеек, смотрели девятичасовые новости в телевизионной комнате и шли баиньки. Эдит не чувствовала себя среди них ущербной — ведь теперь она была так же богата, как они; а что до знатности, то ее положение супруги всемирно известного писателя с лихвой искупало отсутствие титулов.

С практической же точки зрения, отель «Мирамар» как нельзя лучше отвечал изменившимся нуждам семейства Толкин. Теперь, когда Эдит становилось слишком трудно смотреть за домом, не было ничего проще, как заказать свой привычный номер и нанять знакомого шофера, чтобы он отвез их в Борнмут. В «Мирамаре» Эдит вскоре вновь восстанавливала силы, не говоря уже о хорошем настроении. Сам же Толкин часто бывал рад сбежать в Борнмут от рутины дома на Сэндфилд-Роуд и отчаяния, в которое он впадал от собственной неспособности закончить работу.

Сам он в «Мирамаре» себя особо счастливым не чувствовал. Он не разделял любви Эдит к тому типу людей, которые, по словам Льюиса, предпочитают «не беседовать, а рассказывать», и, хотя временами среди постояльцев отеля попадались мужчины, с которыми было о чем поговорить, по большей части он чувствовал себя точно в клетке, и это вгоняло его в молчаливый бессильный гнев. Однако в прочих отношениях поездки в Борнмут шли ему на пользу. В своем номере в отеле он мог работать ничуть не хуже (или ничуть не лучше), чем на Сэндфилд-Роуд, — разумеется, при условии, что он не забывал захватить с собой все необходимые записи, что, увы, случалось не всегда. В отеле было уютно, местная кухня ему тоже нравилась. Они с Эдит нашли себе местного доктора, который с неизменной доброжелательностью приходил