Толкина», появился психоделический журнал под названием «Сад Гэндальфа», целью которого было «собрать вместе весь дивный народ». В первом номере журнала говорилось, что Гэндальф «быстро врастает в умы молодежи всего мира как мифологический герой эпохи».

Что же касается самого Толкина, он в письме своему коллеге Норману Дэвису назвал весь этот бум, связанный с его книгами, «мой злосчастный культ», а репортеру, спросившему, радует ли его энтузиазм молодых американцев, ответил так: «Их волнует искусство, а они не понимают, что их волнует, и упиваются этим. Многие молодые американцы вовлечены в эти истории так, как я никогда не был».

Количество продаваемых экземпляров продолжало расти. Назвать точные цифры невозможно, однако же, по приблизительным подсчетам, к концу 1968 года в мире было продано приблизительно три миллиона экземпляров «Властелина Колец». Появилось также множество переводов на разные языки.

Толкина начали осаждать репортеры. Он в принципе не любил давать интервью, однако врожденная учтивость мешала ему отвечать отказом; в конце концов он выбрал нескольких, которые пришлись ему по душе, и заявил, что будет говорить только с ними. Кроме репортеров, то и дело являлись посетители по самым разным вопросам, связанным с его книгами, и Толкин обычно соглашался принять их, хотя, опять- таки, очень хотел, чтобы его оставили в покое. В целом новые знакомые на первый взгляд Толкину обычно нравились, а через некоторое время начинали его раздражать; и в конце концов — видимо, имея в виду эту особенность своего характера — он завел себе будильник, который ставил так, чтобы он звонил через несколько минут после прихода посетителя; тогда Толкин делал вид, что у него какие-то неотложные дела, и вежливо выпроваживал гостя.

Восторженные американцы начали устраивать целые паломничества, чтобы повидать своего кумира. Дик Плотц, один из основателей «Американского толкиновского общества», позвонил, чтобы взять у него интервью для своего журнала. Приезжал к нему также профессор Клайд С. Килби из Иллинойса, который очень интересовался «Сильмариллионом»: поклонники Толкина с нетерпением ждали выхода этой книги. Толкин показал Килби некоторые из рукописей «Сильмариллиона» и был весьма польщен его положительным отзывом. Побывал у Толкина и другой преподаватель с американского Среднего Запада, Уильям Реди, который потом опубликовал книгу о Толкине. Сам Толкин назвал эту книгу «хамской и оскорбительной» и с тех пор стал вести себя с визитерами куда осмотрительнее. В начале 1968-го Би-би-си сняла о нем фильм под названием «Толкин в Оксфорде»; Толкин, нимало не смущаясь, позировал перед камерой и невинно забавлялся. Однако в целом его все эти проявления популярности не радовали. Он писал одному из своих читателей: «Боюсь, в том, чтобы стать предметом поклонения еще при жизни, приятного мало. Однако мне не кажется, что это способствует тщеславию; во всяком случае, лично я, напротив, чувствую себя крохотным и несоответствующим навязанной роли. Впрочем, даже самый скромный идол не может остаться совершенно равнодушен к аромату воскурений».

Слава его озадачила. Ничего подобного Толкин не ожидал и не считал, что заслуживает этого. Ладно, пусть читатели восторгаются его книгами — но с чего бы поднимать такую шумиху вокруг него самого? А шумиха была, да еще какая! Ему приходилось разбирать уйму писем от поклонников, и хорошо бы, если бы только писем! Некоторые присылали подарки: картины, скульптуры, кубки, собственные фотографии в костюмах персонажей, магнитофонные записи, кушанья, напитки, табак и гобелены. Дом 76 по Сэндфилд- Роуд, где теперь жили Толкины, и так уже ломился от книг и бумаг — а теперь он начал ломиться еще и от подарков. Толкин проводил целые дни за написанием ответных писем с благодарностями. Когда «Аллен энд Анвин» предложило помочь с «фэн-почтой», он с радостью согласился. Но это было еще не все. Поклонникам стал известен его домашний адрес, а его телефон имелся в оксфордском справочнике. А потому к нему то и дело без предупреждения являлись незваные гости. Одни просили автографов, другие просили денег. Большинство из них держались вежливо, но попадались и психи, временами буйные. Посреди ночи мог зазвонить телефон — это какой-нибудь американец желал поговорить с самим Толкином, совершенно забыв о разнице во времени. А хуже всего, его принялись фотографировать сквозь окна. В упорядоченном мире, в вычищенном Шире такое было бы невозможно!

По мере того как Толкин старел, некоторые его черты проявлялись все резче. Торопливая речь, плохая дикция, манера изъясняться длинными фразами с обилием вводных предложений теперь особенно бросались в глаза. Давние склонности, такие, как нелюбовь к французской кухне, превратились в карикатуру на самих себя. То, что Толкин однажды сказал о предрассудках Льюиса, вполне распространялось и на него самого в старости: «У него их было несколько, и часть из них — совершенно неискоренимые; они основывались на неведении и при этом выдерживали натиск любого количества информации». Однако по числу предрассудков Льюису он далеко уступал, да и предрассудками их назвать трудно: слово «предрассудок» предполагает мнения, на которых основываются поступки, в то время как на самом деле наиболее странные идеи Толкина редко отражались на его поведении. Так что это были не столько предрассудки, сколько привычка (свойственная, впрочем, многим обитателям Оксфорда) выносить безапелляционные суждения о вещах, в которых он почти не разбирался.

Во многих отношениях старость очень угнетала Толкина, и в то же время она выявила некоторые из лучших его черт. Его огорчало сознание того, что силы тают, в 1965 году он писал: «Работать становится трудно: начинаю стареть, жар затухает». Иногда это повергало его в отчаяние, и потому в последние годы Толкин был особенно подвержен приступам пессимизма, свойственным ему с юных лет; одного только факта выхода на пенсию и отрешения от дел было достаточно, чтобы пробудить эту сторону его натуры. Однако и противоположная сторона его личности, любовь к веселью и хорошей компании, брала свое, более того — усиливалась, уравновешивая растущую мрачность. Старость даже облагообразила его: угловатое, вытянутое, худое лицо смягчили складки морщин, под ярким жилетом, который Толкин теперь носил почти постоянно, наметилось брюшко — и многие друзья замечали, что ему явно идет быть пожилым. Его способность получать удовольствие от общения тоже, похоже, лишь росла с годами, а весело поблескивающие глаза, воодушевленная речь, внезапные взрывы смеха, дружелюбие и открытость делали его приятнейшим из собеседников, будь то за обеденным столом или в баре.

«Он умел дружить, — писал Льюис в некрологе Толкина, — и лучше всего себя чувствовал в узком кругу близких друзей, где царила атмосфера одновременно богемная, творческая и христианская». Однако, когда Толкин летом 1959 года ушел на пенсию с поста профессора Мертон-Колледжа, он будто бы нарочно отрезал себя от этого дружеского круга, от общества тех, кого он любил больше всего на свете (не считая своей семьи), и в результате ощущал себя довольно несчастным. В последние годы Толкин еще изредка встречался с Льюисом, — заходил иногда в «Птичку с младенцем» и в Килнс, дом Льюиса на другом конце Хедингтона. И они с Льюисом вполне могли бы по-прежнему оставаться друзьями, пусть и не столь близкими, как когда-то, не будь Толкин так озадачен и даже разгневан женитьбой Льюиса на Джой Дэвидмен. Брак этот длился с 1957-го по 1960 год, когда Джой скончалась. Возмущение Толкина, вероятно, отчасти объясняется тем, что Джой была разведена, отчасти же — обидой на Льюиса, который требовал, чтобы все его друзья относились к его жене с почтением, в то время как в тридцатые годы Льюис, тогда убежденный холостяк, предпочитал попросту игнорировать тот факт, что у его друзей дома имеются жены. Но дело было не только в этом. Толкин как будто ощущал, что старый друг предал его своей женитьбой, и сердился на то, что в их с Льюисом дружбу вторглась женщина, так же как когда-то Эдит сердилась на Льюиса, вторгшегося в их семейную жизнь. Кстати, как это ни смешно, Эдит с Джой Дэвидмен очень подружились.

Тот факт, что в середине пятидесятых Толкин перестал регулярно общаться с Льюисом, как бы