Его даже обуял страх. Куда ему спрятать капитал? Вынув его в последний раз, он судорожно зажал его в горсти. Страшась, что обронит его нечаянно, он первым делом засунул его за пазуху. Однако это место показалось ему опасным, и он попробовал разуться и положить деньги на дно сапога. Но, пройдя с полверсты, ему пришло в голову, что таким образом он может истереть бумажки в порошок. Тогда он снял сапоги и опять запихал бумажки за пазуху.

Он не был скареден. Дома он сейчас же рассказал всем домашним, какую бог ему послал радость. И чтобы отпраздновать благополучное окончание своего путешествия, купил баранью ногу, накормил семью и сам наелся.

Этим кончилась прошлая зима. Летом событий с Иваном, к его счастью, никаких не случилось. Он долго приходил в себя, размышлял, обдумывая, что с ним произошло. Летние работы у него шли вяло. Урожай, по обыкновению, 'оставлял желать большего'. Но Иван не метался, мало огорчаясь. Он был очень задумчив и тих. Кажется, он ничего не слышал из того, что происходило на селе, — ни жалоб, ни криков, раздававшихся по случаю неурожая. Едва ли он даже село-то самое видел — так он притих и задумался.

Незаметно для него прошла и осень. Во всей деревне между тем происходило движение. Явился 'недостаток в продовольствии'. Причина та, что рожь сожрал червь. Это был не 'кузька' — кузька царил в других местах, а в этой деревне жил 'савка' — червь, исключительно поедающий рожь. Но это все равно. Многие хозяйства от нашествия савки лопнули. Домохозяева скрылись из деревни для отыскания продовольствия. Приезжал чиновник. Расспросив о неурожае и узнав о савке, он от всей души пожалел. Как-то невольно он произнес слова, которые потом переходили из уст в уста по всей губернии… 'Что за несчастный народ! Нападет червь, какой-то савка, и целые деревни пропадают. Я не знаю, что это такое. Если бы, кажется, вошь напала, и тогда массы народу погибли бы…'

Ко всему прочему с первых же дней зимы наступили морозы, перемежающиеся буранами. Ни пищи, ни дров, ни работы — таково было положение большинства жителей. Спасались кто как мог. В селе настала тишина.

Но, вероятно, никто не жил в такой тишине, как Иван Чихаев. Редко кому удавалось его видеть. По- видимому, он пропал неизвестно куда. Но на самом деле он сидел дома. Буквально сидел, наслаждаясь в первый раз глубокой тишиной. Он сделался не то пустынником, не то медведем в спячке. Одиночество приятно было ему. С этой стороны он вполне обеспечил избу, разогнав половину семьи. Племянника, малого восемнадцати лет, протурил в Москву, а старшую дочь в ближайший город в кухарки. Дома остались жена да маленькая девочка. И Иван наслаждался.

Сначала он не мог положительно привыкнуть к благополучию. Ел горячую похлебку, жевал хлеб, грелся в тепле, но недостаточно сознавал это. Он не мог довольно надивиться благам, которые ему послал бог, хотя осязал их руками. Отрежет ломоть от каравая, посмотрит на него — хлеб. Возьмет в рот, разжует — хлеб! Несколько раз в день он подходил к печи и щупал, чтобы осязательно увериться, правда ли, что она горячая? Оказывалось — правда: печь пылает огнем. Наконец он вполне освоился с мыслью, что обладает действительно хлебом, дровами, горячей похлебкой, деньгами, вообще всем.

После этого у него явилось самохвальство. Мысль, что у него все есть, а у других ничего, делала его гордым. На дворе стоял жгучий мороз или свистела буря, а ему ничего. И он знал, что в это время многие коченеют, и несказанно радовался. Соседом с левой руки у него был Василий Чилигин. Иван представлял себе, как Чилигин дрожит от холода и чавкает картошку за отсутствием хлеба, — и был рад.

— А Васька-то теперь сидит не жрамши, — говорит он жене.

— Должно, что не жрамши, — нехотя, с печалью в голосе отвечает жена.

— Чай, мороз-то так и ходит у него по избе! — продолжает радоваться Иван.

— Известно, коли дров нету…

На глазах жены навертываются слезы. Морщинистое лицо ее, изборожденное следами переворотов деревенской жизни, заволакивается грустью. Она уже несколько раз под фартуком, тайно от мужа, носила караваи Чилигину.

Несмотря на благополучие, Иван делался, к удивлению жены, необыкновенно сердит, когда видел постороннее человеческое лицо. Только сидя один у себя в избе, он благодушествовал. День он проводил таким порядком. Встанет, поест горячего хлеба и начнет копаться над чем-нибудь по домашности. Потом обедает горячую похлебку, а после обеда греется на печке. Вот и все. Свесив голову с печки, от времени до времени сплевывает на пол, наблюдая, как жена прилаживает к его рубахе заплату. Или болтает босыми ногами и проектирует планы один другого радостнее.

— На ту весну поставлю новую избу, — говорит он жене, которая вскидывает глазами, но молчит.

Недалеко от него стоит изба Тимофея, который шут его знает, где пропадает. Ивану приходит в голову, что хорошо бы завладеть Тимофеевой избой. Он решает, что непременно захватит, если только Тимофей пропадет куда-нибудь совсем.

— А Тимошка-то, должно думать, начисто пропадет! — говорит он неожиданно жене.

Последняя опять вскидывает глазами:

— Кто его знает…

— Бездельник! — добавляет он.

Планы, выдумываемые им на печке, были нередко положительно бесчеловечны.

Избенку его к половине зимы завалило горами сугробов; и к его дому дорога исчезла. Но он не отрывался, не прокапывал путей. Ему так больше нравилось. Он желал, чтобы его совсем завалило снегом, чтобы никто не сунулся к нему. Он перестал ходить по людям, и к нему никто не показывался. Гробовое безлюдье стало ему по душе. Жителей он видеть не мог. Надоели они ему.

— На деревне у нас, я так думаю, совсем теперь нет хороших людей, всё прохвосты живут! Только и смотрят, как бы обманом! — говорил Иван, обращаясь к жене с печки.

Та удивленно глядела на него и ничего не отвечала.

— Того и гляди, последние твои денежки упрет… Вот у нас какой народец!

Жена удивлялась, откуда у Ивана проявляется такая злоба. Правда, он боялся отчасти, что кто-нибудь отнимет у него деньги, однако боязнь сама по себе, а бесчеловечные мысли сами по себе.

Иногда Иван старался представить абсолютное безлюдье. 'Можно ли в таком разе жить?' — спрашивал он себя. Ему казалось, не только можно, но даже отлично. Что бы, например, произошло, если бы вся деревня пропала, а он бы один остался? Например, пропала бы от мору, от пожару, от неурожая?..

— Вон Колки дотла сгорели, как есть дочиста! Говорят, только и уцелело два двора… То-то, чай, рады! — обращается он к жене с печки, болтая ногами.

Жена бледнела и крестилась.

— А у нас позапрошлось только три двора сгорело.

Жена тревожно взглянула в окно. Ей вспомнился недавний пожар, она видела слезы погоревших и читала про себя молитву, чтобы бог еще не послал такой страсти. Разговор мужа казался ей глупым.

Несомненно, что Иван такие бесчеловечные мысли держал от праздности. Он всю зиму почти ничего не делал. Скучно так лежать и ни о чем не думать. Но, с другой стороны, странно, что именно эти мысли лезли ему в голову, а не другие. Кажется, можно бы из множества всяких нелепостей, существующих на свете, придумать более безвредные, однако он вел все одни негодяйские разговоры.

Однажды он сообщил жене, что думает с весны скупать хлеб на стороне и продавать своим односельцам, когда они будут находиться в нужде. И спрашивал: 'Какая, по ее рассуждению, выйдет польза из эстаго?' Жена грустно качала головой, убежденная, что Иван только праздно хлопает языком.

Эти бесчеловечные глупости повлияли даже на его действия.

У него вышло происшествие со старухой Лапой.

Однажды сидел он в избе и сдирал кору с березовой слеги, делая, из нее оглоблю. На дворе был страшный мороз. Окна сплошь покрылись толстым слоем льда. С подоконников текла вода. В избе царствовал полумрак. Должно быть, по термометру было градусов сорок, но для бездомных — сто. Иван не обращал внимания на мороз, благодушествуя в тепле, и пел потихоньку отрывки церковной службы. Божественные песни он любил, но, к сожалению, ни одной не знал с начала до конца, а какие-то бессвязные обрывки. Но зато пел жалобно по целым дням, на разные лады.

И на этот раз он что-то тянул бесконечно. Вдруг, откуда ни возьмись, лезет в дверь Лапа, вся синяя от