— И овса не дам! — закричал выведенный из себя Петр Петрович.

— Что ты серчаешь? Мы те заработаем. Хочешь канаву вырыть — выроем тебе канаву. Хочешь болото просушить — и болото просушим. Дашь?

Петр Петрович задумался. Принятая им прежде система найма рабочих перестала его удовлетворять; он стал сомневаться, действительно ли он хорошо поступает, нанимая парашкинцев за два, за три года вперед и почти за бесценок. Парашкинцы давно уже продали себя ему, и если не приходили в отчаяние от такого порядка, то это зависело лишь от их равнодушия к своей жизни. Поэтому в данном случае у него опустились руки, и он дал просителям по пуду муки, как делал это не один раз. Парашкинцы получили муку и съели.

Приходила им четыре раза земская ссуда, пришла и в эту весну, причем земство различило хлеб, назначенный на семена, от хлеба, назначенного на пропитание. Но парашкинцы не различали, — они получили ссуду и съели ее.

Был у них, совместно с двумя другими деревнями, хлебный магазин, случайно еще хранивший в себе овес, наполовину прогнивший, наполовину изгрызенный мышами, но парашкинцы не разбирали тонкостей: они разделили овес и съели его.

Ходили они и к Колупаеву; однако им овладела тревога. Он также при взгляде на парашкинцев делался раздражительным и неспокойным, ибо, завлекая их в свои сети и общипывая поодиночке, что требовало большого труда, неутомимого наблюдения и постоянного содержания себя в напряженном состоянии, он с некоторого времени чувствовал глухое недовольство своей медлительной деятельностью, в особенности когда благосостояние его сделалось прочным. Ему захотелось погубить их сразу, чтобы уже больше не возиться с ними; он только не знал, чего ему, собственно, желать, того ли, чтобы они куда- нибудь внезапно провалились, оставив ему землю, или того, чтобы они за недоимки подпали под опеку и были отданы ему на откуп. Но на этот раз, заметив необыкновенное спокойствие просителей, он уступил. Парашкинцы получили по пуду муки и съели.

Так они и жили изо дня в день, ко всему равнодушные, кроме дневного пропитания, да и на пропитание обращали лишь незначительное внимание, приспособляясь и привыкая к такой жизни, которая в иные времена заставила бы их жестоко убиваться. Вследствие этого труд их сделался случайным, непроизводительным, а потому ни для кого не пригодным. Эти непригодность и непроизводительность, имея своей причиной отчасти их апатическое спокойствие, главным образом зависели от того, что им 'недосуже было' в должной мере заботиться о полях, а равным образом и оттого, что они перестали понимать себя и свои нужды, вообще потеряли смысл. Существование их за это время было просто сказочное; они и сами не сумели бы объяснить сколько-нибудь понятно, чем они жили. Попадалась им невзначай, как с неба свалившаяся работа, они хватались за нее и перемогались; не попадалось работы, также перемогались. Прорвало в нынешнюю весну плотину у мельника Якова, И парашкинцы неожиданно получили по пуду муки за исправление плотины, которая в один день была приведена в прежний порядок. Случайно прибежал к своему хозяину пропавший телок — и хозяин немедленно же свел его в город; а у другого хозяина вдруг опоросилась свинья двенадцатью штуками, и поросята почти мокрыми тоже увезены были в город.

Несчастие вызывало непроизводительность, а непроизводительность еще более увеличивала несчастие. Парашкинцы жили уже не на счет своего труда, который или вовсе отсутствовал, или был бесполезен и нелеп, а на счет продолжительности своей жизни. Потом они стали приспособляться уже не к сей жизни, а к будущей, доводя до нуля признаки, по которым можно было догадаться, что они еще живут. В сущности, они давно съели все, что у них было, съели десять лет будущего и принялись есть самих себя.

Между тем о них всюду начали говорить, хотя сами они ничем не заявляли о своем существовании, ни на что не жалуясь. Если бы сотая доля этих несчастий произошла в другом общественном слое, то поднявшийся по этому поводу оглушительный вопль проник бы всюду, куда предназначено; но парашкинцы молчали. Их осталось уже немного, и в деревне царствовала мертвая тишина. Жены их ходили и работали машинально, истомленные, угрюмые и вялые дети не играли, совсем не показываясь на улице. Мужики не собирались на сход, или соберутся, но молчат, а если начнут говорить, то о пустяках; когда же кто хотел заговорить о деле, на того накидывались и чуть не силой затыкали ему рот, — до такой степени они дорожили своим спокойствием. Свежему человеку просто жутко было жить среди такого народа.

Приехал к ним губернский гласный, посланный земством специально для того, чтобы посмотреть на парашкинцев. Еще не доезжая до села, он уже все понял и почувствовал желание поскорее уехать из зачумленного места. Но он волей-неволей должен был исполнить свою обязанность и собрал всех парашкинцев около волостного правления. Парашкинцы, однако, молчали, и каждое слово надо было насильно вытягивать из их уст.

— Все вы собрались? — спросил прежде гласный. Парашкинцы переглянулись, потоптались на своих местах, но молчали.

— Только вас и осталось?

— А то сколько же?! — грубо отвечал Иван Иванов.

— Остальные-то на заработках, что ли? — спросил гласный, раздражаясь.

— Остатние-то? Эти уж не вернутся… не-ет! Все мы тут.

— Как же ваши дела? Голодуха?

Парашкинцы пошевелились, переступили с ноги на ногу, но хранили глубокое молчание, вперив двадцать с лишком пар глаз в гласного. Им, видимо, был не по нутру предмет разговора, а в задних рядах даже слышался ропот, очень неприязненный, к гласному: 'Приехал… и чего ему надо? По какой причине приехал?'

— Так как же, — спрашивал, — голодуха?

— Да уж, должно полагать, она самая… Словно как бы дело выходит на эту точку… Стало быть, предел… — отвечало несколько голосов вяло и апатично.

— И давно так?

На этот вопрос за всех отвечал Егор Панкратов.

— Как же не давно? — сказал он. — С которых уж это пор идет, и мы все перемогались, все думали, авось пройдет, авось бог даст… Вот она, слепота-то наша какая!

— Что же вы, чудаки, молчали?

— То-то слепота-то и есть!

— Теперь-то хоть имеете вы что-нибудь в виду? Намерены что-нибудь предпринять? — спросил гласный и получил в ответ ничего не значащий вздор.

— Да уж что ни на есть, а надо… Промышлять нито будем… Без этого уж нельзя… Как же без этого, без пропитания-то? — и так далее, все в том же смысле.

Постоял-постоял на крыльце гласный и сам замолк. Задал было он еще некоторые вопросы парашкинцам, да они отвечали ему до такой степени ни с чем не сообразную чепуху, что он стал собираться к отъезду: довольно насмотрелся! На него нахлынуло то тяжелое, хотя и бесформенное, чувство, когда руки опускаются и противно глядеть на все окружающее. И хочется закрыть глаза, все забыть и хоть на минуту забыться, а сил на это нет. Тогда первое, что представляется уму, это — бежать скорее, если возможно.

— А что, ежели спросить вашу милость, к примеру, насчет, будем прямо говорить, ссуды… будет нам ссуда ай нет? — спокойно осведомились парашкинцы, когда гласный садился в тележку.

— Ничего вам не будет! — мрачно ответил он и уехал. Не один гласный губернского земства бежал и увозил от парашкинцев тяжелое чувство; все, кто имел с ними какие-либо сношения, испытывали то же самое и потому старались не заглядывать к чумным людям.

Даже исправник и становой на эту весну ездили к ним только по необходимости. Первый посещал их изредка лишь затем, чтобы посмотреть, тут ли они, живы ли? Что касается до последнего, то он, разумеется, волей-неволей должен был навещать их, но делал это уже без прежней увлекательности, потому что никаких дел с ними у него больше не было. Приневоленный своими обязанностями от времени до времени появляться среди парашкинцев, он ехал к ним с отвращением, уезжал с странной меланхолией, как будто начал сомневаться, действительно ли его должность и проистекающие из нее обязанности имеют смысл после того, как выбивать было больше нечего, и может ли он по совести сказать, что получает жалованье за работу? Одним словом, на всех парашкинцы наводили уныние.