Потому что парашкинцы возвратились. Они не могли не возвратиться, охраняемые заботливостью станового, и было бы удивительно, если бы они ускользнули от этой заботливости и бесследно пропали. Простившись с дедушкой, они почувствовали на сердце легко и отправились без предчувствий. Они были в самом бодром настроении духа и все прониклись одной мыслью и одной решимостью, вопреки худым и тощим лицам, ввалившимся глазам и изморенным телам, на которых мотались безобразные лохмотья. Но радость их была непродолжительна; не успели они отъехать пятнадцати верст, как их нагнал становой.

Кто уведомил последнего об умысле парашкинцев — неизвестно, но, как бы то ни было, он узнал и быстро пресек злой умысел. В это время он как раз находился в другом конце своего стана, где случилось смертоубийство, важное дело, вследствие которого он не спал целые сутки. Неудивителен поэтому овладевший им гнев, когда он узнал о бегстве парашкинцев, считаемых им самым неповоротливым и непредприимчивым народом, который способен скорее умереть, чем причинить неприятности начальству. Бросив дело, лежавшее на его руках, он поскакал догонять беглецов, нагнал, задержал и стал смеяться над дураками, хотя при нем было только двое понятых.

— Это вы куда собрались, голубчики? — спросил он, попеременно оглядывая ввалившиеся глаза, с ужасом устремленные на него.

Парашкинцы в оцепенении молчали.

— Путешествовать вздумали, а? Парашкинцы сняли шапки и шевелили губами.

— Путешествовать, говорю, вздумали? В какие же страны? — спросил становой и потом, вдруг переменяя тон, заговорил горячо: — Что вы затеяли, а? Переселение? Да я вас… вы у меня вот где сидите! Я из-за вас двое суток не спавши… Марш домой… У! Покою не дадут!

Парашкинцы все еще стояли оцепенелые, но вдруг при одном слове 'домой' заволновались и почти враз проговорили:

— Как тебе угодно, ваше благородие, а нам уж все едино! Мы убегём!

Тогда становой велел понятым поворотить лошадей головами к покинутой деревне. Когда это приказание было исполнено, после продолжительной и утомительной возни, в которой сами парашкинцы не принимали никакого участия, безмолвно стоя на месте, становой приказал им ехать домой, причем двое понятых сели на переднюю телегу переселенцев, а сам он с своим тарантасом встал после задней телеги. Парашкинцы безмолвно заняли свои места, и поезд тронулся в обратный путь, изображая собою погребальное шествие, в котором везли несколько десятков трупов в общую для них могилу — в деревню. Это парашкинцы, видно, и сами чувствовали, потому что прониклись поголовно безнадежной и мрачной решимостью.

Так как спать становому все-таки смертельно хотелось, а слова парашкинцев пугали его своим таинственным смыслом, то он попробовал заручиться от них немедленным же отказом от невозможного предприятия. Для этого на половине дороги он выехал на середину поезда и спросил так громко, чтобы всем было слышно.

— Ну что, ребята, надумались? Или все еще хотите бежать? Бросьте — пустое дело!

— Убегём! — твердо отвечали парашкинцы.

Становой опять поехал сзади, но перед въездом в деревню, куда погребальное шествие пришло через несколько часов, он опять спросил, надумались ли они.

— Убегём! — с тою же мрачной твердостью отвечали парашкинцы.

Становой окончательно растерялся. Он испугался, как бы и в самом деле парашкинцы не исполнили своей угрозы; и чтобы доказать им всю незаконность их поступка, а также убедить в невозможности привести в исполнение их замысел, принял временную меру, в одно и то же время мягкую и целесообразную. Недалеко от деревни, возле водопоя, стоял бревенчатый загон, куда пастухи Петра Петровича ночью загоняли лошадей, а в жаркие часы дня — рогатый скот. Сюда и были с согласия Петра Петровича временно помещены с телегами и лошадьми парашкинцы, с помощью понятых, взятых из окрестных деревень; помещены до тех пор, пока не сознаются в незаконности своих действий и не откажутся от желания бежать.

Так прошли два дня, в продолжение которых становой наблюдал за действиями парашкинцев, пытаясь от времени до времени вести с ними переговоры, а парашкинцы оставались в загоне и отказывались отвечать. Из места их стоянки поднимались испарения; под ногами их образовалась грязь; лошади их стояли без корму; сами они также оставались не евши. Но, не обращая внимание ни на свое положение, ни на увещания, твердо держались только за одну мысль и высказывали лишь одно решение.

— Убегём! — говорили они на все увещания. Становой прожил еще полтора суток, задержанный в деревне неожиданным происшествием: умер дедушка Тит скоропостижно и неизвестно когда. Его нашли в избушке уже закоченелым; он сидел на лавке, облокотившись на стол; подле него стояла деревянная чашка с водой, лежала ложка и небольшой сухарь хлеба, а у ног его терлась пестрая кошка. Становой волей- неволей должен был остаться в деревне, хотя на него напала такая меланхолия, что он с минуты на минуту собирался ускакать из зачумленного места. Действительно, истощив все средства убеждения, все более и более одолеваемый черными мыслями и тоской, он поглядел-поглядел и махнул на все рукой.

— Черт с вами! Живите как знаете! — вскричал он и уехал.

А через несколько дней после его отъезда парашкинцы бежали. Только не вместе, и не на новые места, куда было повел их солдат Ершов, а в одиночку, кто куда мог, сообразуясь с направлением, по которому в данную минуту устремлены были глаза. Одни бежали в города: так, солдат Ершов очутился в Питере и долгое время продавал на Гороховой дули, одетый все в ту же шинель с одной пуговицей, дряхлый и худой. Другие ушли неизвестно куда и никем после не могли быть отысканы, продолжая, однако, числиться жителями деревни. Третьи бродили по окрестностям, не имея ни семьи, ни определенного пристанища, потому что в свою деревню ни за что не хотели вернуться.

Так кончили парашкинцы; вместе с ними кончился и героический период деревни, вступившей после того на путь мелочей и пустяков.

[1]

Впервые — Отечественные записки, 1880, № 11.