На берегу речки Парашки и доныне еще стоит одинокий столб, окрашенный в черную и белую краску. Он устоял, когда вокруг него все разрушалось. Его обливал дождь, обдували ветры, черви точили его внутренности, а он все стоит. На верху его прибита доска, которая гласит: 'Деревня Парашкино, душ 470, дворов 96'; но эта надпись так же устарела, как и самый столб, и если бы кто поверил ей и стал отыскивать девяносто шесть дворов, заключающих в себе четыреста семьдесят душ, то, вероятно, пришел бы в недоумение, потому что место, где должны быть дворы, покрыто одними развалинами.

Повсюду кругом веяло запустением и заброшенностью. Река тихо катила свои мутные струи, берега ее поросли мелким кустарником, а ее поверхность покрылась лопухами и кашкой, как поверхность озера. Нигде не видно тропинок, даже дорога, ведущая к мосту, заросла травой, только сам мост уцелел, хотя его никто больше не подправлял, и он, видимо, готов был запрудить собой реку. Где же дворы? Прежде деревня далеко тянулась в два порядка вдоль реки, а теперь остались от улицы одни только следы. На месте большинства изб виднеется пустое пространство, заваленное навозом, щепками и мусором и поросшее крапивой. Кое-где вместо изб просто ямы. Несколько десятков изб — вот все, что осталось от прежней деревни. Стоял, без видимой причины, еще один сорт изб, в которых не было ни дверей, ни окон, ни даже потолка, а около них не находилось никаких строений, так что издали они казались срубами, употребляющимися для ловли зверей. В нескольких местах просто торчали поверх крапивы и полыни печи с полуразрушенными трубами, как после пожара, истребившего дом и изгнавшего его обитателей. В трех- четырех местах лежали огромные кучи навозной золы, которая во время ветра поднималась вверх и вместе с остатками другого разного сора носилась в воздухе над этою пустыней.

Вдали виднелась барская усадьба Петра Петровича; возле нее высилась церковь и погост, а возле погоста волостное правление. Дальше тянулся пустырь, оканчивающийся строениями Епифана Иваныча Колупаева, которые только и скрашивали мерзость запустения, поражая еще издалека своей обширностью. Епифан Иваныч окреп от всеобщего парашкинского несчастия и широко разросся, как поганый гриб, выросший на трупе.

От прежней деревни действительно остался один труп. Много к этому времени разбежалось народу, который редко показывался домой, и деревня исподволь, но непрерывно пустела.

И немного осталось жителей в ней. Все это были люди, сросшиеся с землей, на которой они жили так крепко, что связали свою судьбу с ней. Если земля худала, худали и жители, сидящие на ней. В этой связи заключалось даже своего рода удобство, потому что для парашкинцев была нечувствительна собственная захудалость, когда все вокруг них носило следы истощения и бедности. Поля вокруг деревни уже не засевались сплошь, как прежде; во многих местах желтели большие заброшенные плешины: там и сям земля покрылась вереском, кое-где вновь появились незаметные раньше болота. Засеянные же поля были тощи по качеству и незначительны по количеству. А бродивший по кустарникам скот едва волочил ноги, паршивый, худой, с ребрами наружу и с обостренными спинами, на которые часто садились галки и клевали мясо.

Но парашкинцы были равнодушны ко всему.

Это равнодушие день ото дня делалось сильнее и распространеннее, проявляясь во всем, что ни предпринимали они. На улице, как сказано выше, громоздились горы щеп, золы и всякого сора, и никто не думал счистить это, хотя бы перед своим домом. Строения также стояли беспорядочно среди всякого разрушения. Если стена косилась, ее не думали подпирать, иная крыша ежеминутно грозила рухнуть и задавить находящихся под ней обитателей, но и на это не обращалось внимания. Рушился сарай, его не поднимали, он так и лежал, постепенно растаскиваемый на растопку печей. Падала в колодезь курица, ее не вытаскивали, а воду начинали брать из мутной реки или из другого колодца. Разбивалось окно, его затыкали тряпицей, соломенным чучелом или просто ничем не затыкали. Валилась труба, хозяин ее только равнодушно удивлялся такой странности: 'Труба… эк ее угораздило! Дивное это дело, братец ты мой! Все стояла аккуратно, как быть должно, и вдруг — хлоп!' Труба оставалась неисправленного, и достаточно было одной искры, вылетевшей из нее, чтобы истребить огнем всю деревню 'от случайности'. В описываемую весну река Парашка почему-то очень сильно разлилась, затопила огороды, снесла много задних дворов, повредила часть жилых изб, но это не возбудило никакого волнения среди пострадавших. У солдата Ершова, как его называли за шинель, которую он носил, и за одну медную пуговицу, которая болталась у него назади, повалило и снесло водой добрый сарай, стоивший некогда много хлопот ему, но он и ухом не повел, когда ему сказали о случившемся. Придя на то место, где был сарай, он заметил только, что столбы выперло ловко, лучше не надо! 'Вона! вона как сверлит!' — добавил он, глядя на реку, бушевавшую у его ног, и ушел.

Парашкинцы были спокойны.

Это странное спокойствие изо дня в день становилось невозмутимее. Прежде они из-за всяких пустяков волновались, радуясь или огорчаясь, но в последние года два перед описываемым ниже событием успокоились. Происходило ли какое дело в их селе, отнимали ли у них свиней и овец, задавали ли им перцу в счет прошедшего и для разъяснения будущего, грозили ли отнять у них землю, находила ли хворь на их детей, умиравших десятками, или падал скот, они оставались невозмутимы и не задавали себе никаких вопросов насчет завтрашнего дня. Даже разносимые богомольцами и солдатиками мифы, что в некоторых отдаленных странах живут люди с песьими головами, или что в Питере стоит целый амбар в две версты длиной, наполненный доверху хлебом, или что из-за моря приплывут к покрову десять кораблей с мукой, назначенной для раздачи желающим, — даже эти мифические сказания, составлявшие значительную долю умственной пищи парашкинцев, перестали обращаться между ними. Когда-то эта пища возбуждала их, а теперь им было все равно. Ничего им не надо. Ладно и так.

Парашкинцы ко всему стали приспособляться.

Положение их давно сделалось невозможным, а они уже не думали из него выходить и употребляли все силы лишь на то, чтобы приспособиться к нему. Это не то приспособление, когда человек, сообразуясь с обстоятельствами, напрягает силы, чтобы улучшить свою жизнь, и вырастает, вытягиваясь до высоты нового положения; парашкинцы приспособлялись, постоянно понижаясь и понижая уровень своих требований. Чем хуже становились окружающие условия, тем хуже делались и они, желая лишь одного — остаться в живых. Зато в оставшихся в их руках делах они выказывали бездну изобретательности.

У мельника Якова скопилось в одно время множество отрубей, которые он не знал куда деть; кормил он ими гусей, кур и свиней, но все еще их оставалось много, а в город везти не было расчета. Отруби гнили. В это время кто-то из жителей деревни придумал способ из отрубей печь хлеб и во всеуслышание хвастался превосходным качеством этого печения. И все приняли с радостью изобретение и начали делать улучшения в первоначальном способе, после чего отруби Якова быстро разошлись, принеся ему значительную выгоду.

Иваниха придумала для этой же цели употреблять клевер молотый, которым одно время она неограниченно пользовалась со двора Петра Петровича; парашкинцы усвоили и это открытие и начали одолевать просьбами Петра Петровича. Так как у последнего ежегодно засеваемый клевер гнил и вообще не приносил никакой выгоды в его хозяйстве, то он много роздал его даром всем парашкинцам и радовался, что наконец наш народ начинает усваивать выгоды рационального полеводства. Конечно, он был поражен, когда узнал через некоторое время, что парашкинцы клевер его сами съели, и даже перестал раздавать, ругая грязную сволочь, которая ничем не брезгает, но парашкинцы еще долго шатались к нему, а один раз даже всей деревней пришли.

— Дашь? — спросили они равнодушно, словно дело шло о понюшке табаку.

— Не дам, — отвечал Петр Петрович.

— Отчего не дашь?

— Потому что вы сами жрете! Ах вы… черт знает что такое! И как это вы выдумали есть такую мерзость? — говорил Петр Петрович и злился.

— Ну, овса, — сказали парашкинцы. Овес в это время был очень дешев.