– Еще не знаю, князь, – ответил Карач-мурза, развернув свиток и с трудом разбирая выцветшие, написанные сплошнякомслова:– «Во имя Отца и Сына и Святого Духа: се аз, раб Божий грешный Мстислав, а во святом крещении Михайло, княж Михайлов сын, Карачевской земли князь и Козельской…» Да это, никак, грамота духовная прадеда моего, великого князя Мстислава Михайловича, когда-то украденная у моего отца! – воскликнул он, опуская рукопись и подняв изумленные глаза на Дмитрия.

– Она и есть, – подтвердил князь. – Но ты дальше читай!

– «…Приказал сыну своему большему Святославу большое княжение и дал есмь ему стольный город Карачев, – читал Карач-мурза, мельком пробегая несущественное и останавливаясь на главном. – …Коль преставится Святослав, сидети в Карачеве его старшому сыну, а коль сынов ему Бог не даст, сидети на большом княжении старшому по нем брату, князю Пантелеймону, а по смерти его паки старшому его, Пантелеймона, сыну. И тако наследие наше в потомках держать, а молодшим князьям стольного князя чтити в отца место и из воли его не выходить. И быть всем дружны и усобиц не заводить, а кто заведет, того большой князь судить и казнить волен… Аще же кто волю мою в том порушит, да падет на того мое проклятие навек, и пусть не со мною одним, а со всем родом нашим готовится стать перед Богом».

– Теперь разумеешь? – спросил Дмитрий, когда Карач-мурза кончил читать. – С этою грамотой ныне ты перед законом Карачевский князь, ибо она утверждает род отца твоего на княжении и показует, что стол у него отнят был воровством и обманом.

В то время писали без всяких знаков препинания и не отделяя слов друг от друга, сплошной строкой.

– Закон одно, а сила другое, Дмитрей Иванович. Пускай княжить в Карачеве и мне надлежит, а сидит там крепко воровской князь. И литовский государь его, своего зятя,

не даст в обиду, хотя я ему и десять грамот покажу.

– Сегодня оно так, а завтра может по-иному быть. И будет по- иному! Думаешь, долго еще оставлю я под Литвою наши русские земли? Если хан меня теперь не обманет и Орда больше Москву тревожить не будет, мне много годов не понадобится, чтобы снова войти в полную силу. И тогда, допрежь всего, отберу у Ягайлы Черниговщину, а отобравши, никого иного – тебя посажу туда князем! Мало того, что друг ты мне верный, но ведь тебе и по роду и по месту княжить там надлежит. А коли Бог мне столько жизни не даст и я того сделать не успею, – сын мой сделает. Тому верь!

– Я верю, князь, и на добром слове тебе спасибо. Тоже и ты мне верь: коли сбудется все, как ты говоришь, – Черниговский князь будет Московскому первым слугою и с Тверским либо с Рязанским одной дорогою не пойдет.

– Знаю, Иван Васильевич, и потому сугубо о праве твоем порадею. Ты же пока храни свою грамоту как зеницу ока.

– Буду хранить, Дмитрей Иванович. А вот, к слову, – не сказывал ли тебе митрополит Алексей, где была эта грамота и как он нашел ее?

– Сказывал. Была она в Покровском звенигородском монастыре, и святитель наш, когда, – годов тому пять, – лежал тут раненый князь Федор Андреевич, через него и добыл ее.

– А князь Федор Андреевич добром ее отдал?

– Вестимо, добром! Ведь он было вовсе ослеп от татарской сабли, а владыка Алексей своею святой молитвой ему исцеление вымолил.

– Да воздаст великий Аллах этому святому и мудрому старцу по делам его и да приблизит его навеки к своему престолу!

– Аминь. Только уж не Аллах, а Бог пусть его приблизит!

– Бог един, княже. И не суди, что называю Его Аллахом: привык.

– Что ты, Иван Васильевич! То я не в осуждение, а в шутку сказал. Бог, вестимо, один, но апостолы и пророки. разных народов волю Его толкуют всяк по-своему. Только кому же в том и верить, как не Сыну Его единородному,

Господу Иисусу Христу, который волю Отца Своего доподлинно знал? И тебе эту истинную веру христианскую все одно придется принять, коли будешь ты в русских землях

княжить. А может, и раньше того хочешь Орду оставить? Я тебе как прежде говорил, так и ныне говорю: рад буду, коли перейдешь ты ко мне в службу, и превыше всех своих бояр тебя поставлю.

– Спаси тебя Алл… Господь, Дмитрей Иванович, за ласку твою и за уважение, – чуть помолчав, ответил Карач-мурза. – И рад бы служить тебе здесь, в Москве, да ведь сам ты знаешь, как сложилась моя судьба и как в жизни моей все переплелось… Вот ты мне друг, и за Русь у меня сердце болит, – тут бы мне, кажись, и остаться. Но, может, ты того не ведаешь, что хан Тохтамыш мне брат двоюродный. Мы с ним с колыбели вместе росли, мать моя не раз кормила его своей грудью, а его мать – меня. Выросши, во многих битвах сражались мы бок о бок, а однажды было, что, жизни своей не жалея, спас он меня от страшной смерти. Ну, как мне его теперь оставить, покуда я ему надобен?

– Понимаю тебя, Иван Васильевич, и не сужу, ибо вижу, что не корысть твоими действами правит, а токмо лишь честное сердце твое. Ну что же, если так, оставайся пока в Орде. Ты, и там находясь, Руси послужил уже немало и еще больше того послужить можешь, коли столь близок ты к великому хану.

– Это истина, князь. Хан Тохтамыш не очень любит слушать советы, и он упрям. Но мне он верит больше, чем другим, и я могу иногда повлиять на него. Если Москве будет угрожать опасность или другие русские князья захотят очернить тебя перед великим ханом, я сделаю все, чтобы помочь тебе.

– В том у меня нет сумнения, Иван Васильевич, а потому мне только и остается молить Бога, чтобы ты всегда был в милости у хана. А бесценных услуг твоих я никогда не забуду, как и Русь их не позабудет!

' Три дня спустя в приемной палате кремлевского дворца великий князь Дмитрий Иванович, окруженный своими боярами и высшим духовенством, торжественно принимал ханского посла.

На этом приеме были оглашены условия мира и основы новых отношений Руси и Орды, тут же принятые Дмитрием.

И если усилия всей его жизни так и не привели к полному освобождению Руси от татарского владычества, то все же зависимость от Орды была теперь сведена к уплате незначительной дани, и в этой, уже мало ощутительной форме она просуществовала еще сто лет.

После великого пиршества, которым завершилось соглашение, осыпанный подарками и обласканный Дмитрием Карач-мурза отбыл в Орду, увозя с собою дары великому хану Тохтамышу от Московского князя и государя всея Руси.

Вскоре хану была отправлена и дань. Летописи отмечают, что для того, чтобы собрать нужные для этого пять тысяч рублей, князь Дмитрий Донской, – казна которого была пуста после грозных событий последних лет, – взымал с каждой русской деревни по полтине. И при этом, – как можно судить по некоторым косвенным данным, – он собрал много больше того, что нужно было на уплату дани. Это дает наглядное представление о количестве деревень на Московской Руси того времени.

В лето 6897, месяца майя в 19 день, на память святого мученика Патрекея, преставися благоверный и христолюбивый и благородный князь великый Дмитрей Ивановичь Московский. И положиша его в церкви святого архангела Михаила, идеже есть гроб отца его и деда и